В 1948 году поступил в
Клязьминскую среднюю школу N3, которую окончил в 1958 году. Как только я пошел
в школу – мать пошла работать в Москву во вновь организованную лабораторию
радиохимии на кафедре неорганической химии химического факультета МГУ им.
М.В.Ломоносова, где потом проработала 26 лет до выхода на пенсию (в конце
работала в должности старшего лаборанта практикума по радиохимии). В старом
здании на Моховой я у нее неоднократно бывал, где и приобщился к радиохимии.
Химией увлекался с детства, что-то кристаллизовал
и взрывал все, что можно (впрочем, что нельзя – тоже), оборудовал в сарае
неплохую лабораторию, в которой проводил самостоятельные исследования. Химичил:
гнал самогонку из дерева и других природных веществ, синтезировал спирт,
производил невидимые или исчезающие чернила, испытывал разные способы
перенесения печати с одного документа на другой, прожигал термитом рельсы,
выделял и концентрировал яды, готовил взрывчатку и пороха, строил и запускал
ракеты (в том числе – подводные), испытывал вещества на горючесть и
токсичность, изготавливал самострелы, изобретал химические фокусы, пытался
изготовить атомную бомбу, т.е. был при деле, и был активен. Много
путешествовал, в том смысле, что в гордом одиночестве уходил из дома (часто –
во время школьных занятий) и бродил по пушкинскому району (в основном – искал
истоки Клязьмы, купался в Клязьминском водохранилище, бродил по лесам и по
подмосковной Тайге (была и такая – места надо знать). Иногда меня сопровождала
племянница Татьяна. Зимой ходил на лыжах, мечтая об охоте. Бывало, отец давал
пострелять из дроба. На велосипеде ездил довольно далеко, а после 15-ти
обзавелся велосипедом с моторчиком и расширил район путешествий до оси
Москва-Загорск. В школе учился плохо, на учителей не обращал никакого внимания,
все время мечтая о дальних странствиях. Друзьями были в основном будущие
бандиты: безотцовщина и поножовщина. Попадались и мальчики из хороших семейств,
с ними решал физические проблемы (в старших классах). Дразнили химиком,
профессором или просто клушей. В 9-ом классе «взялся за ум» и неожиданно для
себя стал круглым отличником. Сдал вступительную контрольную и с октября 1957
года стал посещать кружок по неорганической химии на Химическом факультете МГУ
(уже на Ленинских горах), в 1958-59 гг. занимался в кружке органической химии
на том же факультете. Участвовал в двух Всесоюзных школьных олимпиадах по
химии: в 1958 году занял третье место, в 1959 – второе. Награжден грамотами и
книгами. В 1958 году пытался поступить на Химический факультет МГУ. Из-за
Хрущевской реформы конкурс для школьников был 18 человек на место, получил две
пятерки, две четвертки и тройку за сочинение, но по конкурсу не прошел. С
4.10.1958 по 29.8.1959 – был рабочим Пушкинской фабрики "МЕТАЛЛОПЛАСТМАСС"
(пос. Мамонтовка МО), сначала – штамповщиком, потом стеклодувом, а уж затем –
художником. Занимался росписью по стеклу, но в основном – росписью подносов
(так называемый Жестовский народный промысел). В школьные годы, неоднократно
отдыхал на даче у теток по матери (у тети Люси в Пушкине и у тети Кати в
Катуарах (теперь – Лесной городок) по Киевской железной дороге, во втором
классе – отдыхал в детском туберкулезном санатории в Анапе (полностью
разрушенной войной), а летом после 5-го класса в пионерлагере Артек в Крыму,
три раза отдыхал с матерью в Сочи у ее родственников. Походов было два: в район
Бужаниново, зимний лыжный, и на Бородино (летний, после 9-го класса).
1957 (Петух)
– в весенние каникулы лыжный поход. По ярославской дороге доехали до станции
Бужаниново, откуда пошли, прокладывая в лесу лыжню (километров десять) до
какого-то колхоза. Уморились, особенно – таща по-очереди тяжелый немецкий
аккордеон. Ночевали на столах конторы колхоза, которую разнесли в пух и прах.
Ночь не спали (куролесили). Днем осматривали коровник. Коровы примерзали к
земле, покрытой остатками соломы, и не могли встать. Хотели дать концерт в
клубе, но нас туда почему-то не пустили. Ночью уныло, теряя лыжи, тащились на
станцию. В июне пошли в поход на Бородино. Доехали до Можайска, где осмотрели
красивую церковь на высокой, насыпанной крепостными, горе. Потом долго и
утомительно (рюкзаки тяжелые) тащились до Бородинского поля, которое пересекли
и разбили палаточный лагерь на берегу Колычи. (Потом я в тех краях командовал
отрядом студентов, убиравших картошку). Неделю бродили по полю, осматривая
редуты, батареи, холмы и многочисленные памятные знаки (не только в честь войны
12-года, но и в честь 2-ой мировой – в тех же краях тоже шли бои, хотя и менее
известные). Посетили музей и послушали экскурсовода. Должны были пробыть 10
дней, но среди нас начались первые сексуальные отношения, и учительница,
опасаясь последствий, сочла необходимым срочно вернуть нас домой. В июле мы
работали на полях недалеко от Пушкина, около старинной церкви на реке Уче у
Ярославского шоссе. Что-такое пололи. Туда нас завозили на машине, а обратно 4
км шли пешком мимо учебного аэродрома. Наблюдали, как кувыркаются в небе
двухкрылые кукурузники. В августе с матерью, ее сестрой тетей Люсей и
племянником Валерием отдыхали в Сочи у двоюродного брата Ухова. Ухов был
пожилым и очень гостеприимным. Всю войну он проплавал на пароходах-госпиталях
военным врачом. Однажды госпиталь разбомбили немцы и потопили (к счастью, в
порту, у стенки). Ухов прославился тем, что когда все в панике покидали горящее
судно он сохранил хладнокровие и вынес единственную вещь, и эта вещь – бутыль
со спиртом. Его подвиг даже описан в толстой книге. Выпить он был не дурак
(работал директором известного санатория), хотя его жена Серафима яростно с
этим боролась. Я вел себя плохо (сказывался переходный возраст), задирался к
Валерику, дразнил тетю Люсю и т.п. Однажды, так занырнул, что чуть не погиб –
воздуха не хватило, да еще при всплытии волна приложила к волнолому. Ездили на
озеро Рица, в Сухуми, в Гагры, но чаще всего – на пикники в реликтовые рощи на
мысе Пицунда (тогда это были дикие места). Однажды долго шли на прогулочном
катере, и попали в сильный шторм. Всех укачало, и все блевали, а мы с матерью –
нет! Так я узнал, что хорошо держу качку. У Уховых была большая библиотека. Я
приобщился к чтению. Прочел Золотого осла, Декамерона, Жизнь и много еще чего
интересного. Мы с матерью сидели в парке по-над морем: я читал, мать вышивала.
Идиллия! Вечерами мы гуляли по молу сочинского порта. В мечтах я видел себя на
мостике корабля, возвращающего из дальнего похода (а может - с войны), и нас
приветствует салют из крепостных орудий. Самое интересное, что спустя много лет
так и вышло. Я стоял на мостике «Эксперимента», мы входили в порт, и нас
приветствовал оркестр, а толпа разодетых женщин махала шляпками. Пушки, однако,
молчали.
В сентябре мы каждую субботу ездили на электричке на
47-ой километр, где копали картошку. Помогали крестьянам убирать урожай (пока
те в кустах глушили самогонку). Однажды посадил Валю на свой велосипед с
моторчиком и помчались мы на нем, как рокеры, в дальнюю даль, километров 50 в
одну сторону. По Ярославскому шоссе, затем – по бетонке, куда-то за
Красноармейск. Как Валя сумела выдержать тряску, сидя без всего на жесткой
раме, не представляю. Я и в седле без попы остался. Хотелось нам заняться
глупостями, но не решились. Я же сильно простудился, и всю последующую неделю
Валя отпаивала меня малиновым вареньем. В сентябре мать принесла мне несколько
сборников задач по химической олимпиаде. Посмотрел: мама родная! Задачи типа:
белое вещество прокалили, бурый газ собрали водой, в которую затем сунули
фольгу, тут же позеленевшую. Что за вещества участвовали в опыте? Ни одну
решить не могу. И спросить не у кого, знания училки по химии хуже моих.
Сидел-разбирался-готовился. Чердак помог – там были свалены древние книги по
химии. Настал день контрольной, а я больной. Температура, весь горю, чихаю и
кашляю. Мать перед уходом уложила в постель, отец лег костьми, чтоб меня там
удержать. Но я знал – судьба решается. Сейчас, или никогда. Оделся и поехал в
Москву. Электричка, метро, а потом долгий и трудный путь на автобусе вдоль
Москва-реки, мимо конц. лагерей со строителями, до Тьмутаракани, до нового
здания химфака МГУ на богом забытых Ленинских горах. Короче, на контрольной
являл собой вид полутрупа. Все плыло и качалось. Но как-то что-то написал.
Довольно удачно – в кружок неорганической химии приняли без проблем. Я стал его
регулярно посещать, дышать химическим запахом. Меня научили уравнивать электронно-ионные
уравнения, рисовать структурные формулы и бродить по Таблице Менделеева. Там же
я под тягой собирал довольно сложные установки, из настоящего химического
стекла, и проводил на них многостадийный синтезы (пожалуй, самые трудоёмкие в
моей жизни). Так решилась моя судьба. А послушайся я родителей, был бы я
профессором МГУ? Да никогда в жизни! Но самое важное событие 1957 года – запуск
первого искусственного спутника Земли. Вот что действительно произвело
впечатленье! Никто не ожидал. В тот день я ехал в Москву к тете-репетитору
учить русский язык, но думал лишь о Космосе. А, возвращаясь ночью, уже в
Клязьме действительно увидел звезду, пересекающую небосклон. Стало ясно –
наступила новая эра, да и американцам нос утерли…
1958 (Собака)
Весна прошла в подготовке к выпускным экзаменам и к поступлению в Университет.
Но консультации в школе, то в неорганическом кружке при МГУ, то лекции в
Политехническом, то лекции в МГУ на Моховой. Да еще репетиторы! Особо не
забалуешь! Весной неожиданно погибла наша физичка – в Мамонтовке на горке у
автобуса отказали тормоза и он влетел в пруд. Пруд мелкий (я там неоднократно
лазил), но тина оказалась топкой и затянула автобус. Почти все пассажиры
погибли. Автобус, кстати, был набит битком. В весенние каникулы принял участие
во Всесоюзной олимпиаде по химии. На химфаке БХА была забита до отказа
(участвовало более 300 человек). Я долго готовился (решал задачи по
олимпиадному сборнику) и получилось довольно хорошо. Я занял третье место.
Грамоту мне вручил и лично поздравил сам академик Зелинский (изобретатель
противогаза). Даже не представлял, что он еще жив. Экзамены сдал нормально
(четверка за сочинение, остальные – пятерки). И сразу стал поступать на хим.фак
МГУ. Для школьников (т.е. для тех, кто не имел трудового стажа) конкурс был
ужасным 18 человек на место! Спрашивали жестко, задачки были трудными. Я
выступил не так уж плохо: 5 по химии и математике, 4 – по физике, 4 – за
английский (не мыслимый для меня результат), но 3 за сочинение – и все, никаких
вариантов. Выгнали! Что делать? Я бы мог поступить с этими оценками в другой
химический вуз, скажем, в Менделавку. Но не стал. С детства я считал, что
должен стать профессором, причем исключительно МГУ, исключительно химфака, и
исключительно кафедры радиохимии (Так оно потом и вышло, но кто знал?!).
Поэтому решил устроиться на работу. Мог бы стать лаборантом химфака, что было
бы весьма полезным. Но каждый день ездить на Ленгоры из Клязьмы (тогда это был
долгий путь) – пустая трата времени. Поэтому решил искать работу поближе. Отец
устроил в свою артель (теперь это была фабрика Пластмасс). В Мамонтовке в конце
улицы Ленточка (та самая улица, на которую меня привезли после рожденья!).
Работать я стал штамповщиком – на здоровом прессе, расположенном под навесом во
дворе фабрики. Выбивал я заготовки брошек в виде бабочки. Взялся активно и в
первый же день перевыполнил норму в четыре раза! Узнав об этом, сменщики
пообещали набить мне морду – нормы ведь повысят. Поэтому в дальнейшем я работал
часа два, а потом садился в сторонке и учил себе химию, да повторял правила
грамматики. А норму перевыполнял, как все – на 10 процентов, за что в конце
квартала получал премию. Коллеги не возражали. Плохо было другое – скользящий
график, так что смена начиналось то в полночь, то в три часа ночи, то в шесть,
то в полдень. Место работы оказалось совсем не близким – километров 7-8 от
дома. В любое время дня или ночи я шел лесами, полями, через кладбище и
опустевшие поселки на работу или с работы. Обратно часто хорошо поддатый, так
как конец рабочего дня обычно ознаменовался стаканом водки. Как говорится: то
дождь, то снег, то мошкара над нами… Все это было достаточно утомительно, но
главное – не было времени ездить в МГУ заниматься в кружке (теперь уже –
органическом). Но через пару месяцев на фабрику заявилась комиссия и обнаружила
эксплуатацию детского труда (мне тогда только что исполнилось 17, и я не имел
права (оказывается!) работать в ночную смену). Начальству дали выговор, а меня
перевели в стеклодувы. Теперь я работал исключительно 6 часов, и исключительно
с 9-00. С занятиями стало легче. Если раньше я работал на открытом воздухе и
стыл на ветру, то теперь парился в горячем цеху. Горячем в буквальном смысле. В
небольшой комнате с довольно низким потолком работало человек 12 (все –
мужчины). Перед каждым стояли горелки (бензиновые) – две штуки, направленные
вверх, как зенитки, так что их пламя пересекались в одной точке. Паяльные
горелки дико грохотали, разговаривать было нельзя, и мы орали, когда по делу.
Сначала я изготавливал бусы. Дуть самому никуда не надо – берешь цветную
стеклянную пластинку с дыркой внутри и закручиваешь ее в жгут, потом делаешь
перетяжки и разрежаешь на алмазном диске на отдельные бусины. Вскоре, однако,
обнаружилось, что у меня сильные легкие с большим объемом. Поэтому меня
повысили – перевели на более квалифицированную и существенно более
высокооплачиваемую работу – выдувание шаров. Нужно было сунуть в рот длинную
глиняную трубку, другим концом подцепить каплю (не малую!) стекла, перенести в
форму и что есть силы дунуть. Стекло расширялось, прижималось к стенкам формы и
превращалось в шар. Потом в него вставляли что-то типа Спасской башни, елки или
мавзолея, наливали жидкость и закупоривали. Получалась настольная статуэтка,
причем если ее тряхнуть, то возникал снег, который затем медленно падал вниз.
Продукция наша раскупалась мгновенно. Все же работа была тяжелая, и я сильно
уставал. Правда легкие сильно укрепились (Впоследствии, это, возможно, спасло
мне жизнь, когда тромб попал в сердце и организовал инфаркт легких). Опять
пришла комиссия, опять возникла тема эксплуатации детского труда, да еще в
горячем цеху! На этот раз выговор дали уже трем начальникам. Меня же перевели в
цех горячей штамповки. Там прессовали из пластмассы ручки к кисточкам для
бритья (мужики, правда, в тихоря наладили производство наборных ручек для
финок). Тут было тихо, но стояла страшная вонь от горящей пластмассы. В
полимерном цеху я продержался недолго. Буквально на второй день какой-то дубина
решил пошутить над новичком. «Подай, - сказал он мне,- вон ту пресс-форму». А
пресс-форма оказалась прямо из печи, что, впрочем, на ее внешности никак не
отражалось. Я взял ее всей ладонью, и, естественно, сильно обжегся. Но я не
стал ее бросать себе под ноги и устраивать пляску Святого Витта, как рассчитывал
коллектив, уже приготовившийся повеселиться. Я все же был химиком, да еще и
стеклодувом. Обжигаться мне случалось не раз. Поэтому я просто взмахнул этой
пресс-формой и прижал ее к щеке шутника. (Точнее, хотел прижать, но получился
удар, так что один верхний зуб у товарища покинул законное место, что не
входило в мою задачу). Мужик взвыл, задергался, и резко сунул голову в ведро с
водой, которое потом не захотело сниматься. Короче, меня опять поперли. Теперь
– за драку в цеху. (В принципе, я был типичным маменьким сынком, тихим и
скромным, просто шуток не понимал…). Тут начальство стало серьезно думать, куда
меня деть? Я уже успел побывать на всех мужских производствах нашей фабрики!
Делать нечего – направили меня в женский цех. В огромном помещении сидела сотня
теток, всех возрастов – от 15-ти летник до 70-ти летних. Они работали
художницами (разрисовщицами). Одна половина коллектива расписывала флаконы для
духов, другая – подносы. В цеху было тихо в технологическом смысле - ни
горелок, ни отбойных молотков. Но зато стоял постоянный гул – тетки трепались
всю смену, не закрывая рта даже при перекусе. Сначала они меня как-то
стеснялись, но потом перестали. Много я узнал о тяжелой женской судьбе, а по
криминальным абортам - вообще спецом стал. Моя старая знакомая (можно сказать –
подруга детства) Татьяна Дорошенко - дочь известного дирижера (Он 1947 году
продал половину дома, который строил с огромным трудом. Случилось это как раз
накануне денежной реформы, так что все деньги пропали, и он с горя бросился под
поезд, где погиб, оставив жену с двумя детьми без всяких средств к
существованию) поманила меня и усадила рядом. Так я стал рисовать маленькие
цветочки на маленьких флаконах для духов. Флакончики были размером с женский
палец, из цветного стекла, часто – витые. Важная деталь – стеклянная пробка, с
нарезным стеклянным стержнем. Такой флакон дама заполняла духами и брала в
театр, чтоб беспрерывно пахнуть. Рисовать приходилось стандартный набор –
анютины глазки, лилии, розы и ромашки. Дозволялась и кисть винограда. Все – на
стебельке с листиками. Рисовали фунтиками. Брали лист целлофана, сворачивали
его в кулек, заполняли краской, и толстый конец несколько раз заворачивали.
Протыкай потом иголкой кончик, жми на фунтик – и рисуй. Я так и сделал. В
смысле – нажал. К моему удивлению из тонкого конца краска вырвалась, как из
брандспойта. И точно – в Татьяну. Залило ей лицо и часть груди. Пришлось мне ее
долго оттирать ацетоном, дихлоэтаном да скипидаром. На этой операции наши
отношения из старых детских перешли в стадию новых и не детских. Тут и год
кончился!
1959
(Кабан) В январе я сделал изобретение и даже подал по начальству
заявку. Проблема была в зиме и её морозах. Изготавливаемые нами шары с водой
поставлялись куда-то в Сибирь, в дороге замерзали и, естественно, лопались.
Однажды взорвалось сразу несколько вагонов. Фабрика терпела убытки. Попытались
добавлять в воду спирт (до консистенции водки). Шары замерзать перестали, но
рабочие вечно ходили пьяные, падали на шлифовальные круги и повреждались, да и
расход спирта был аномально высок. Вдобавок народ просек фишку и стал таскать
из дома наши сувениры, бить их и выпивать содержимое. Жены жаловались. Я
похимичил дома и подобрал состав солей, которые понизили температуру замерзания
сначала до -5оС, потом до -12о и, наконец, до -15о!
Изготовил на базе своего раствора стеклянный шар с кремлем, и выставил на
мороз, прямо на крыльце директора. Под сувенир положил бумажку с заявкой на
открытие и составом раствора. Стал ждать пока замерзнет, а так как вода не
замерзала, то ожидал похвал и материальных поощрений. Каково же было мое
удивление, когда Ася (зам начальника цеха и подруга отца) выкинула мою заявку,
схватила шар и понесла его в директору, как свое изобретения. Ее хвалили, и
даже назначили премию. Но она ее не получила – в суете бумажка с составом
куда-то затерялась, химические названия солей она не запомнила и второй шар
изготовить не смогла. Вера моя в человечество слегка пошатнулась.
В феврале меня переселили на другую половину цеха – я
стал раскрашивать подносы. Это уже была живопись, почти искусство. А может и
без почти. В этих краях давно процветал народный художественный промысел –
роспись жёстовских подносов. Нечто вроде Палеха, Хохломы, Гжели,
Гусь-Хрустального. В мое время он народным уже не был – образцы разрабатывали
профессиональные художники (среди них встречались очень хорошие), обсуждали и
критиковали их искусствоведы. Но удивляли и местные тетки: не имея никакого
образования, они рисовали занимательно и технично. Интуитивно чувствовали идею.
Идею символизма. Смотришь на поднос – красивые цветы. Твоему сознанию это
ничего не говорит, разве название вспомнишь из курса биологии. А тетка глянет и
поймет, что, скажем, этот конкретный поднос – для погребальной трапезы.
Оказывается, цветы, листья, их сочетание, расположение, цветовая гамма – все
несет смысловую нагрузку. Сортировщица выхватывает из кучи поднос, осматривает
на предмет брака, и четко кладет в определенную кучку. Эти - для юбилеев, эти –
на рожденье, эти – на свадьбу, эти – на смерть. И не то, чтоб, например, розы -
направо, хризантемы – налево. Никакого гербария! Абстрактный по форме поднос
создавал настроение, из него исходили флюиды, определяющие утилитарное
назначение вещи. Женщины легко улавливали эти флюиды, причем не только
производители, но и покупатели. Долго я тренировался, пока стал понимать, в чем
смысл подноса, только что расписанный мною собственноручно. Зато теперь, зайдя
случайно в магазин и бросив беглый взгляд на поднос в руках продавщицы, я
твердо знаю: он – для банкета в честь повышения по службе и только для этого!
Технику я освоил быстро. Мне даже нравилось – как никак, а несешь радость
людям. Ближе к лету стало скучно, и я сам стал разрабатывать эскизы. Тут была
сложная сложность: существовало жесткое понятие, что такое Жестовский поднос.
Важнейшее дело - борьба с подделками. Взяв два подноса в руки, вы однозначно
должны сказать: да этот - Жестовский, а этот - нет. Сюжеты рисунка, техника
исполнения, колорит жестко регламентировались (круче правил автомобильного
движения). Любые отклонения в стиле немедленно браковались, рисунок смывался.
Это с одной стороны. А с другой, все подносы – индивидуальны. В мире не должно
быть двух одинаковых изделий! Вот и вертись, как хочешь…Нужна новая картинка в
старом стиле. У меня стало получаться как раз к концу моей рабочей жизни. Но я
считаю справедливым, что на титульном листе моей Трудовой книжки в графе
специальность начертано: разрисовщик. Это верно - всю жизнь я что-то
разрисовываю. И с анкетами удобно: в графе социальное происхождение пишу – из
служащих, а в графе социальное положение до поступления в МГУ – рабочий. Не
писать же мне дворянин-барон-массон в самом деле.
Мои отношения с Татьяной продолжали укрепляться. Я
понял важный принцип, которому потом следовал всю жизнь: в любые передряги надо
встревать не в одиночку, не в коллективе и не с товарищем, а исключительно с
боевой подругой. Чтоб смотрела, что у тебя сзади. И подвала сведенья. Ибо врага
пред собой ты и сам хорошо видишь, а раз видишь, то и уничтожишь. Но дело не в
этом. Зачем супермену баба? Затем, ребята, чтобы ему слезы-сопли вытирать, и
раны зализывать. Супермен все время в драке, ну и бьют его регулярно. Должен же
его кто-то утешить? Потому я всегда с подругой, и вам советую. Мы довольно
быстро вышли на уровень сексуальных игр. Но без секса! Не давала. И вовсе она
не была против этого дела. Сама давно забыла, когда девушкой была. Периодически
она отдавалась какому-нибудь случайно подвернувшемуся парню, о чем мне же потом
и докладывала. Однажды схлопотала аборт, каковой ей, впрочем, категорически не
понравился. Но со мной она сексом заниматься не хотела. Категорически!
Мотивировала тем, что меня любит!!! Потому хочет, чтобы все было серьезно и
по-людски, не как у собак. Мне эта логика недоступна. «Если ты со мной
переспишь, то сразу бросишь!» Почему это?! Может - на век прилипну. Надоело мне
это динамо. «Виноград зелен», - подумал я и занялся другими дамами (точнее –
они мною). Стал все реже появляться в Акуловке, все реже мы гуляли по дамбе
Учинского водохранилища, все реже укрывались в запретной зоне КГБ. Татьяне,
видать, это надоело и однажды она прислала мне толстый конверт, в котором были
все мои письма, причем, в каждом из них красным карандашом были подчеркнуты и
исправлены грамматические ошибки (Татьяна регулярно поступала на филологический
факультет МГУ, регулярно проваливалась, но слыла в наших кругах большим
грамотеем). Больше я ее не видел.
Я буду жить! Пройдут и дни и ночи.
Но я не буду слезы лить и постараюсь позабыть
Твои обманчивые очи.
Аминь!
Но прежде, чем мы расстались с Татьяной, я таки сумел
за нее подраться. Выясняли мы с ней отношения, выясняли, пока не настала
глубокая ночь. Отправился я домой. На мосту меня ждал очередной Татьянин хахаль
(не лень же было столько дежурить!). «Не шастай к Таньке», - сказал он мне.
Хоть я на эту Таньку и был сердит, и вообще разлюбил, но не отдавать же ее
первому встречному! Началась драка. Он как-то резко сунул руку себе в карман, я
решил - за ножом. Ждать тут нечего. Надел я половчее свой кастет, любовно
выплавленный из свинцового кирпича, размахнулся и вдарил болезного. Удар
пришелся в висок, парень упал, как спиленный дуб. Вот тут я испугался. И
испугался по-настоящему. Убил! Только этого не хватало. Мало того, что армия
грозит, так теперь тюрьмой пахнуло. Но – пронесло, мужик оклемался. К Таньке он
дорогу, правда, забыл. А я этот случай долго помнил, и потом всегда осторожно
применял оружие.
Теперь я занимался в органическом кружке. Там сильно
воняло, но синтезы были поинтересней, чем на неорганике, да и посуда забавней.
Одна трехгорлая колба с витиеватыми дефлегматорами, глицериновым затвором и
мешалкой чего стоила! Или, скажем, перегонка в вакууме. Руководил нами аспирант
Боря Лакшин (рыжий Боря). Ребята были интересными, увлекались не только химией,
то и много ещё чем другим. Один, например, был стилягой и в курилке показывал
нам приемы рок-энд-ролла. Тогда он входил в моду: музыку мы слышали, но как
танцевать не знали. Впрочем, я танцами-манцами не увлекся, а прикрепился к
Ольге Глушковой, которая и стала боевой подругой в МГУ (Татьяна тогда тоже была
боевой подругой, но на фабрике). Весной я снова участвовал в олимпиаде на
химфаке. Довольно удачно синтезнул ацетилсалециловую кислоту (т.е. аспирин) и
занял второе место. Меня наградили кучей книг и вручили приглашение поступать
на химфак, что я и сделал. Сдавая документы, разговорился с одной девицей (что
было странно, т.к. сам я с дамами не знакомлюсь - меня представляют). Мы
оказались в одной группе. Я показал ей, как пройти в аудиторию
(продемонстрировав, что в этих краях я свой человек). Вы уже, конечно,
догадались, что впоследствии она стала моей женой, с которой мы прожили более
40 лет. Я же тогда ни о чем не догадывался. Абсолютно! Конкурс опять был
большой, но все же меньше, чем в прошлый раз. Дела шли хорошо: сочинение 4,
математика-5. Но тут настала физика. Я ее знал не плохо и особо не опасался.
Стоя перед дверью, я раздавал консультации всем желающим. Особо желающей была
все та же Ида Гинзбург. Она и не подозревала, что существует поляризация света.
Не только существует, но и входит в экзаменационную программу. Я ей все
подробно разъяснил, включая то важное обстоятельство, что свет – поперечные
волны, а звук – продольные. Меня зауважали. Через некоторое время Ида радостно
выбежала из аудитории – у нее было 5 (объяснила, почему трансформатор гудит).
Пошел и я. Меня зажали молодые преподаватели (наихудший вариант!). На все,
чтобы я не говорил, они спрашивали: а почему? Дошли мы и до колебаний.
Рассказал я им и о продольных и о поперечных (намного больше программы, кстати).
«А почему, - спрашивают они с интересом,- свет – поперечная волна, а звук –
продольная?». «Хрен его знает», - подумал я. До сих пор, кстати, не знаю, хотя
у меня ученое звание как раз по физике, причем, по ядерной физике. Они
продолжали приставать в том же духе. Как я теперь понимаю, они не имели ни
малейшего представления о школьной программе, и попутали меня с дипломником.
Короче, поставили мне четыре. Никогда в жизни я так не огорчался! Понятно, что
опять я не пройду по конкурсу, опять буду расписывать подносы, средь художниц.
Но поработать не дадут – загребут меня в солдаты. Та еще перспектива! Если
армию переживешь, то в МГУ потом вряд ли потянет, а если потянет, то как
сдавать экзамены с пустой головой?! Пришлось принимать срочные меры. Пошел в приемную
комиссию и попросил переписать меня с общего потока в группу радиохимиков. В
тот год создавалась кафедра радиохимии, она собиралась переезжать в собственное
здание на Ленгорах. По этому поводу был объявлен прием в спецгруппу. Поскольку
туда набирали только мальчиков, то конкурс ожидался существенно ниже, что и
подтвердилось впоследствии. В принципе, я ничего не имел против радиохимии: там
работала моя мать, я часто бывал в гостях, с большинством сотрудников был
знаком. Но теперь больше хотел работать на органике вместе с Лакшиным и
Глушковой. Однако рисковать было нельзя – я перевелся. С точки зрения
поступления – совершенно зря, т.к. сдал оставшиеся два экзамена на пятерки
(даже по-английскому получил 5, на что не рассчитывал). Так что у меня оказалось
на один бал больше, чем нужно для поступления на химфак (после математики
конкурс сразу сократился вдвое), и на целых три балла больше, чем нужно для
поступления в спецгруппу. Потом я неоднократно мог уйти с кафедры, но остался.
Так я стал радиохимиком, о чем особо не жалею.
1-го сентября весь курс собрали в БХА. Поздравил нас
декан, и академики. Первый ряд занимали иностранцы, в основном – немцы, но были
болгары, венгры, чехи, вьетнамцы и одна албанка. Корейцев было мало, китайцы
отсутствовали. Мы всем кружком сидели на втором ряду. Нас так и
сфотографировали, но не просто, а на плакат – «Высшее образование доступно
всем». Потом я его встречал по всей стране. Там – на первом месте сижу я с
умным видом, рядом Глушкова, Лойм, Дубникова и другие будущие ученые и
преподаватели. Этот плакат я сорвал с какой-то стены, и он долго валялся на
даче, затем украшал сортир, а потом потерялся. Жаль, интересно бы было его
рассматривать на пенсии.
Радиохимиков набрали две группы 122 и 123. Я попал в
первую. Наша группа включала 17 человек. Из них – две девочки из Болгарии: Вика
Доровска и Поли Христова. В последствии нас разбавили – добавили кореянку и
почему-то Раю Хряпову. Так мы и жили – списать немецкий было не у кого.
Половина ребят были школьниками, другая половина – с трудовым стажем или после
армии, намного старше нас и намного хуже подготовленные (они шли по отдельному
конкурсу, существенно ниже общего). Среди последних выделялся наш староста-
коммунист, сержант Юрий Попов. Начались занятия, довольно интенсивные, особенно
– по математике. Обширный практикум по неорганической химии. Можно было
сочкануть – этот практикум я весь сделал в кружке, еще в прошлом году. В группе
я пользовался большим авторитетом, не только из-за знания химии и умения
ставить опыты, а за знание университета и химфака: указывал дорогу к библиотеке
или к сортиру, и никогда не ошибался. Хорошо я проявил себя и в бассейне –
плавать я умею. А вот с баскетболом (занятия физкультурой были обязательными)
вышел напряг – высокого роста все же мало. Бегать не умею, в корзину попасть не
могу, координация движения никакая. Да и вообще я терпеть не могу коллективные
виды спорта. Стрельбу, плаванье, верховую езду признаю, а футбол, волейбол,
хоккей и что там еще есть – ненавижу. Носится по полю толпа мудаков, неизвестно
зачем. Соревнованья дано пора запретить. Любишь прыгать? Натяни веревочку на
даче и прыгай, сколько хочешь. Пока никто не видит. Чего ты на стадион
лезешь?!!! А я за сомнительное удовольствие смотреть на твои прыжки еще и
платить должен? Уволь! Помимо учебы, я занимался научной работой, у Козициной
осваивал большой и красивый прибор инфракрасной спектроскопии. Сидел в
библиотеке и даже пытался переводить научные статьи с английского и немецкого.
Откуда-то пошел слух, что я хорошо играю на гитаре (овладел четырьмя, а может
даже пятью аккордами). В перерыве лекций ко мне подошли Гинзбург со Смирновой и
предложили вместе готовиться к смотру художественной самодеятельности. Так
малые воздействия приводят к коренной перестройке всей системы.