Я родился 7 июля 1941 года (Рак и Змея, стихия: железо, цвет: белый, талисман: тигр, магическое число:9), в Москве, на Арбате, в роддоме Грауермана.

Мои родители:

Отец: Бекман Николай Николаевич (24 апреля 1890 - Климовичи – 20 мая 1974 - Москва), потомственный дворянин, (его отец Бекман Николай Николаевич - из обрусевших шведов барон, предводитель дворянства, г.Рославль, его мать Бонч-Осмоловская Елена Семеновна, графиня, – из обрусевших поляков), окончил юридический факультет Московского университета (1916), подпоручик на 1-ой мировой войне, участник московских революционных событий 1917-го года, боец красной армии, мировой судья, сотрудник райисполкома, перед выходом на пенсию – плановик Мамонтовской фабрики «Металлопластмасс».

Мать: Бекман (Феофилактова) Валентина Аркадьевна (1 мая 1904 - Сарапул – 3 февраля 1995 - Москва) (ее отец Феофилактов Аркадий Михайлович – русский (химик-фармацевт, владелец нескольких аптек и аптечных магазинов, скрипач-любитель), ее мать Петрова Надежда Германовна – из обрусевших немцев, первая в России женщина-фармацевт), окончила Пермский фармацевтический техникум, химик-аналитик, старший лаборант кафедры радиохимии химического факультета МГУ.

Самые близкие родственники:

Сестра (сводная по отцу, от другой матери): Бекман Елена Николаевна (20 мая 1918 - Москва), учительница истории и географии, воспитатель в детском доме.

Племянница Сидорова-Бирюкова Татьяна Леонидовна (7 февраля 1944, Москва), программист, лауреат Государственной премии.

На момент моего рождения были живы: бабушка со стороны матери (Феофилактова Надежда Германовна) и бабушка Оля – тетка матери. Моих родных дядей в живых никого не осталось (были дяди – мужья моих родных теток). Теток же было много: тетя Оля – сестра отца (муж: Федорович Иван Порфирьевич, дети: Сергей, Дмитрий, Николай и Ирина), и сестры матери: Людмила Михайловская (муж – Сягаев Василий Гаврилович, приемные дети: Галина, Наталья, Валерий), Татьяна (муж Чекменев Владимир, дочь Ия) и Екатерина (муж Почекутов Константин Иннокентьевич, дочь Ярослава). Была еще одна неродная тетка Бекман (Мещерская) Мария Семеновна – жена брата отца – Сергея, репрессированного и погибшего в 1937 году (ее дочь - Мария Сергеевна Кургинян – моя кузина). Дядя Сережа и тетя Мария (брат и сестра отца) до моего рождения не дотянули. Племянники нарождались уже в бытность мою на этом свете, их накопилось 17 штук, трудно всех перечислить: основные - Татьяна Леонидовна Бекман (Сидорова - Бирюкова), Сергей Дмитриевич Федорович, Сергей Ервантович Кургинян, Аркадий Исакович Почекутов, племянницы: Татьяна Чекменева и Екатерина Почекутова.

Были и другие родственники – о них позже.

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918,

от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем,

а зимой снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды:

звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный дрожащий Марс.

Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела…

М.А.Булгаков «Белая гвардия».

2. Это я, Господи!

Полагаю, что 1941 г. был не менее велик и не менее страшен, чем 1918. Он тоже был вторым - вторым годом второй мировой войны. Но - первым годом Великой отечественной. Жаркий летом, холодный зимой. Не знаю уж, где стояли Венера с Марсом, но дни действительно летели, как стрела. Вот, на вторую неделю со дня перехода немцами пограничной речки, я и появился на свет.

Нашел время и место!

Родился я 7-го июля 1941 года в городе Москве, в районе Арбата (в роддоме Грауэрмана) в понедельник в 11 часов жаркого дня. Змея я, и Рак. Насколько я соображаю в астрологии (а стихийным астрологом-алхимиком я ощущал себя всегда) для Змеи родиться в теплое время года, да близко к полдню – хороший признак. Быть Раком от 7-го июля (дня рождения Иоанна Крестителя по православному календарю) – то же не плохо, из-за дара предвиденья («Интуиция – на грани ясновидения», прочел я о себе в каком-то гороскопе и согласился). А вот с языческим днем Ивана Купала повезло меньше – родился бы ночью – мог бы разыскивать клады, а так – только купаться в голом виде, да прыгать через костры. Зато 7-го июля – День Пастуха, важный праздник (для тех, кто понимает).

Если бы меня называл отец, то я, несомненно, был бы Николаем, полностью – Николаем Николаевичем. Но имя мне давала мать, а ей, во-первых, не нравилось, что я буду тринадцатым Николай Николаевичем в роду, а, во-вторых, имя Николай, напоминало об Императоре Николае II - кровавом (ныне – святом), а с царизмом тогда было строго. Взяла и назвала меня Игорем. Среди предков никто с таким именем не числился, так что я оказался первым и последним Игорем Бекманом в нашем тейпе. Имя оказалось не славянским, не было (возможно я просто не знаю) дня моего святого, и именины я никогда не праздновал. Ну, Игорь, так Игорь. Могло быть хуже….

С моментом рожденья (точнее – зачатья) мне, считай, повезло, чего нельзя сказать об остальном.

Начать с того, что приключилась война. И война не шуточная, не какая-то там национально-освободительная заваруха на краю Империи, а глобальная (или как тогда говорили – мировая). Через две недели после моего рождения состоялся первый массированный налет немецкой авиации на Москву. Немецкий фугас угодил в ресторан «Прага», что расположен в притирку к роддому. Явно в меня целил. Но, во-первых, промахнулся, а во-вторых, я уже оттуда слинял (раньше срока – как чувствовал).

Если верить моим родственникам, то несли меня из роддома человек десять – мать, сестра, тетки, кузины. Как могло это случиться, если все свалили в эвакуацию – не знаю. Всегда кто-то претендует на заслуги. Знающие люди говорят, что нас забирали двое: отец и дядя Костя, муж тети Кати – у него была служебная машина и пропуск на поездки по Москве и области.

Все поразились моей красоте, но особо – пинетками. Я был обут!

- Ах, эти розовые пинетки, - восхищалась тетя Катя на моем шестидесятилетии, - вязаные тапочки.

Эти розовые пинетки запомнила вся семья, хоть они были голубыми. Я же – мальчик!

А шерстяное бело-голубое одеяло с белками и орехами, в которое я был завернут, до сих пор цело, лежит где-то на даче в Рассудово.

Через неделю после выписки из роддома, меня от греха подальше переместили на дачу в поселок Мамонтовка, Московской области, что у г. Пушкина, по Ярославской железной дороге – единственному направлению, не перерезанному немцами. Именно по нему впоследствии пришло подкрепление из Сибири, отбросившее фашистов от Москвы.

Появившись в Мамонтовке, я огляделся. Ситуация мне не понравилась. Активно не понравилась. Немцы вышли к водохранилищу, били по Москве прямой наводкой, их разведку поймали в Мытищах! Кругом царила паника. Все мои тетки по матери (бывшие купчихи, в те времена - активные коммунистки, впоследствии - капиталистки), подхватив чад и домочадцев, рванули в эвакуацию (Они были не одиноки - будущая моя жена добралась аж до казахстанского Чимкента, и только там родилась в безопасности). Даже тарасовский поп, призванный окрестить меня в православную веру, и тот драпанул в Сибирь. Так и оставил меня на всю жизнь не крещенным! Не люблю я тех пор попов как-то, особенно – митрополитов – у них рожи постные.

На железной дороге снимали провода, в организациях жгли бумаги.

Отец – член райисполкома, как бывший офицер (по возрасту, он не мог быть мобилизован) готовил партизанские базы. Персонально для меня соорудили утепленную люльку на санях, в каковой (по обстоятельствам) я должен был либо отступать вместе с фронтом к Волге, либо остаться партизанить в местных лесах. Жизнь в кибитке мне не нравилась – внешне все старомодно, внутри душно-тесно, а снаружи холодно. И то сказать: пусть вас самих перепеленают на морозе – тогда поговорим.

Однако обошлось! Драпанули немцы, не я.

На берегу реки Уча был вырыт блиндаж-бомбоубежище, где местные жители скрывались от случайных бомбардировок. Немецкие эскадрильи заходили на Москву с юго-запада, пытались бомбить столицу, их разгоняли (благо немецкие бомбардировщики были слабо прикрыты своими истребителями) и они сбрасывали остатки бое-запаса на пригороды в северо-восточном направлении, т.е. на нас. Народ высовывался из бомбоубежищ и любовался горящими дачами, рассчитывая, что его собственная уцелеет. Зрелище было столь увлекательным, что мои няньки не заметили, как при очередном взрыве я слетел с полатей, и уперся носом в землю. Конечно, реветь не стал, подождал, пока родители перестанут считать ворон (наблюдать войну бомбардировщика с прожекторами), заметят пропажу, поднимут и водрузят на место.

Ну, и кому понравится такое обращенье?!

Короче, посмотрел я вокруг: что за дела?! Бардак!

Пришлось сконцентрировать биополе и направить его на борьбу с фашизмом. И враг не прошел! Более того – был разбит и бежал.

Отец на этом деле заработал медаль «За оборону Москвы».

Мне ж ничего не дали. Даже спасибо не сказали. Пустышку в рот сунули – и все…

3. Дальние предки

По отцу:

Прадед мой по отцу Бекман Николай Николаевич (1842-1897), потомственный дворянин, барон, был помещиком. Подробностей не знаю. Умер он от голода (кажется, сошел с ума – ему казалось, что его хотят отравить; пришлось отказаться от пищи). Жена: Крамарова Анна Ивановна.

Прабабка моя по отцу Крамарова Анна Ивановна (1845-1919) никаких следов в семейной памяти не оставила. Известно только, что ей в 1912 году (столетие войны с Наполеоном) вручили золотую медаль и грамоту, в память шести участников войны из нашего семейства (на стороне России, естественно).

Их дети: Николай – мой дед, Екатерина (Лепнинская)

Второй мой прадед по отцу (отец матери отца) Бонч Осмоловский Семен Семенович (1832-1905), а прабабка по отцу (жена Семена) – Бонч Бруевич Юлия Ивановна (1835-1904) видимо были обрусевшими поляками, имевшими именья на западном рубеже России. Сведений о них, к сожалению, не сохранилось. Дочь: Бонч-Осмоловская Елена Семеновна (моя бабка).

Мой дед со стороны отца – Бекман Николай Николаевич (1865 - 1924) – предводитель дворянства Рославлевского уезда, окончил Царскосельский лицей в Петербурге (почти, как Пушкин) и Лесотехнический институт в Петербурге. Хозяйствовал в своем именье, был управляющим лесами в имении князей Мещерских, в конце жизни – агроном в колхозе. Советская власть лишила его имений, но не преследовала. Наоборот, уважала. В последние годы он жил в Рославле, где и похоронен. Первым браком женат на графине Елене Семеновне Бонч-Осмоловской, обрусевшей польке, вторым – на баронессе фон Бринкен, русской (из татар?), урожденной княгине Мещерской.

Моя бабушка со стороны отца (мать отца) – Бекман (Бонч-Осмоловская) Елена Семеновна, графиня, родилась в 1863, умерла довольно рано, в 1908 от рака крови (как могла возникнуть лейкемия у помещицы, живущей вдали от радиации, питающейся экологически чистыми продуктами? Я, вот работаю всю жизнь с радием и радоном (группа А токсичности) – и ничего). Она успела родить пятерых детей: Юра (умер маленьким), Николай (мой отец), Сергей (уничтожен НКВД в 1937), Мария и Ольга. Она состояла в родстве с Бонч-Бруевичами, в том числе – с будущими революционерами, соратниками Ленина. В семье она известна, как прекрасная рассказчица. (Вот бы сейчас послушать-почитать ее истории! Увы, тогда не было средств записи. Теперь есть, а толку? Может я, что и напишу: да разве сравнишь письменный текст с живой речью? Смешно!...)

Глубже в прошлое родословная, к сожалению, не простирается. Знаю кое-что, но – не точно.

Интересно, что все эти Николай Николаевичи Бекманы все были русскими, никто никогда не связывал себя ни со шведом, ни с поляком, ни с кем-то еще.

- Викинги мы, норманны!, - скромно констатировал отец, когда к нему приставали с глупостями. С местными аборигенами, угро-финнами, он себя не отожествлял, и захватчикам наших земель – славянам - себя не противопоставлял. (В отличие от меня, я ощущал себя угро-финном – истинным аборигеном земли московской, призванным бороться за освобождение своей земли от славянских (русских) пришельцев-временщиков).

Портреты деда у меня есть: и в среднем возрасте, с моим отцов на руках – бородка и руки с необычайно длинными (породистыми) и тонкими пальцами. И в старости – с окладистой седой бородой. Есть и фотографии, где все мужики с собаками и с ружьями, почти все – в строгих официальных костюмах лесничих, в кепках с кокардами в виде дубовых листьев. Мужики работали на будущее, сажали нечто, что даст урожай не раньше, чем чрез сто лет после их смерти, и если и не надеялись на благодарность потомков, то уж никак не рассчитывали на расстрел восставшим хамом.

Со стороны матери:

Мой прадед (дед моей матери со стороны ее отца): Феофилактов Михаил – сельский священник (Северный Урал), окончил Духовную Академию, просвещал народ на задворках империи, крестил чудь, агитировал за картофель. Как единственно грамотный, составлял крестьянам прошенья, писал письма. Его подвиг – зачатье 12 детей, и всем, кто выжил, дал хорошее образованье. Жена: Екатерина Васильевна,

Прабабушка: Екатерина Васильевна, дочь дьякона, жила в Верхосунье, перед революцией перебралась в Сарапул, в 1919 – Вятку, где умерла.

Их дети (12): 11 сыновей (Павел – преподаватель математики в корабельном институте Петербурга, Николай - врач, Аркадий (мой дед) – врач, фармацевт, окончил медицинский факультет Казанского Университета, Петр – оперный актер (баритон, пел в оперных театрах Урала, Екатеринбурга и др.), холостяк, погиб в Гражданскую войну; Сергей – филолог (дочь: Аверкиева Нина Сергеевна, артистка оперного театра им. Немировича-Данченко (Москва), жена профессора МГУ Аверкиева; Павел, окончил Петербургский Университет, жена – преподаватель Военно-морского института, Дмитрий (инженер, спился); Александр, окончил Петербургский Университет; Михаил; Федор, окончил биологический факультет Казанского Университета; остальные умерли в детстве)+ 1 дочь Зина – фармацевт (владела множеством профессий), жила в Грозном. Ее муж: Смирнов Александр Михайлович, врач-хирург, заведующий грозненской городской больницей, в Гражданскую войну умер от тифа. В возрасте 55 лет вышла замуж за брата мужа, адмирала царской армии Смирнова Владимира Михайловича, трое детей: сын Сергей, дочь Нина и еще кто-то.

Мой дед (отец моей матери): Феофилактов Аркадий Михайлович (1870 – 1925), родился в глухом уральском селе Верхосунье (Северный Урал). Окончил Казанский университет, медицинский факультет в 1895. Распределен в Сарапул на Каме на должность заведующего городской больницы и заведующего земской аптекой. Через 9 лет взял в аренду частную аптеку у немца, уезжающего в Германию, в доме, где жил, имел собственный аптекарский магазин, где работал его брат Валентин, жена и ее сестра Оля. Пел (баритон), играл на скрипке, аккомпанировала ему жена, устраивал благотворительные концерты, инициатор создания Пушкинского сада в центре города. Создал приют для сирот девушек на 30 человек, обеспечивающий их проживание, питание и профессиональное обучение. Почетный гражданин г.Сарапула. В Гражданскую войну, ограблен большевиками, перебрался с семьей в Иркутск, затем вернулся в Сарапул, где умер от туберкулеза. Всю жизнь хотел иметь сына, но получались только дочери (зато – четыре). Жена: Петрова Надежда Германовна (свадьба 21.01.1900).

Прапрадед (прадед матери по материнской линии): Петров Александр Евстафьевич, 1790-1872, потомственный дворянин, окончил Кадетский корпус, офицер-поручик, потом – капитан, в 1850 – командир военно-инженерной 24 роты, лейб-гвардии артиллерийской бригады Военно-инженерного корпуса, женился в 1832 на Юлии Михайловне. Участник войны 1812-го года, в бою на Бородинском поле 26 августа 1812 г. совершил геройский подвиг. Награжден многими орденами и именным почетным оружием – серебряной саблей-шпагой с инкрустацией эфеса перламутром и драгоценными камнями. Получил привилегию помещать бесплатно своих детей и их потомство в элитные высшие и средние учебные заведения: сыновей в Морской кадетский корпус, а дочерей – в институт Благородных девиц. Жена: Гутерхевич Юлия Михайловна

Прапрабабушка: Петрова (Гутерхевич) Юлия Михайловна, польская дворянка, до конца жизни римско-католического исповедания

Четверо детей: сын Герман (мой прадед), родился 10.09.1834, сын Сергей, родился 30.6.1836, окончил Оренбургский Кадетский Корпус, сын Владимир, родился 28 июля 1845, дочь Любовь, родилась 21 мая, окончила Санкт-Петербургский императорский институт благородных девиц.

Прадед (Дед матери с материнской стороны): Петров Герман Александрович, 10.09.1834-28.11.1906, Сарапул, потомственный дворянин, морской инженер-офицер, капитан 1-го ранга (титулярный советник), по выходе на пенсию (1877) – надворный советник, воспитанник Неплюевского кадетского корпуса, окончил Морской корпус. Участник Крымской войны, строитель военно-оборонительных сооружений под руководством Тотлебена Э.П., участник русско-турецкой войны. Награжден орденами и медалями (Св.Анна-3, Св.Владими-4 и др.), а также боевым именным оружием. После отставки служил в Петербурге и других городах в военно-портовых таможнях, затем перебрался в Казань, и окончательно – в Сарапул (к дочери Надежде). Женился в 1869 (35 лет) на 17-ти летней немке из Мюнхена: Аделаиде Генриховне.

Прабабушка (Бабушка матери с материнской стороны): Петрова Аделаида Генриховна (Андреевна) (1852-1913) - немка-протестантка, из бюргеров (горожан), получила среднее учебное образование по специальности гувернантки, приняла православие. После смерти мужа, жила в Сарапуле со своей незамужней дочерью Ольгой, подрабатывала вязанием чулок на специальной машинке. Пять детей: 2 сына + 3 дочери.

Их дети: Андрей (25.07.1867- 1948) - морской офицер, инженер-механик, жена Клавдия, детей нет, после выхода на пенсию работал механиком на пароходах Волго-Камской флотилии, жил и умер в речном затоне у г. Чкаловска; Валентин (10.04.1869-1917, умер от болезни вен) – закончил реальное училище в Казани, жена Лидия, два сына: Владимир (полковник пограничных войск (1908-1973), умер от раны – простреленное легкое, трое детей) и Константин (1910-1972) – окончил в Пензе курсы железнодорожных мастеров, помощник машиниста, после аварии с травмами – шофер; Елизавета (1870-1919), замуж вышла в 15 лет, муж Ухов Василий Николаевич (1858-1921), сын купца 3-й гильдии, счетовод речного ведомства, г.Вятка, сын Герман (1886(Вятка) – умер в Польше), - пианист, сын Леонид Васильевич Ухов (1897, Вятка – 1973, Сочи) – фармацевт, участник 2-ой Мировой войны (плавал на кораблях Черноморской флотилии, его жена Быстрова Серафима Федоровна – фармацевт, дети Орест (1921, Вятка, подполковник, летчик, воевал с немцами и японцами) и Алла (1924, архитектор), дочь Елена (1888 (Вятка) – 1960 (Сочи)), с детства была горбатой; Ольга (1875-1943), не замужем (оставалась верной своему жениху, офицеру, погибшему в 1-ую Мировую войну, в конце жизни жила у нас в Клязьме, помогая выращивать меня; Надежда (Феофилактова, моя бабушка).

Моя бабушка (мать матери) Фиофилактова (Петрова) Надежда Германовна (8.04.1874, Казань - 9.06.1950, Москва). Похоронена на Ваганьковском кладбище. Первая женщина-фармацевт в России. В 1881 поступила в Казанскую Мириинскую женскую гимназию, которую окончила в 1892. Окончила (Экстерном, женщин в университет не принимали, 23.06.1898) Казанский университет, медицинский факультет, кафедра фармакалогии. В 1898 получила приглашение на работу в Земскую Аптеку города Сарпула на Каме. Вышла замуж в 1900 в январе в г.Сарапуле за Феофилактова Аркадия Михайловича – глав.врача местной больницы и директора аптеки. Потом работала в разных аптеках, в том числе – собственной, в 1918-19 в лаборатории Сарапульского уездного отдела здравоохранения, затем в Иркутске и Прокопьевске (Кузбасс), жила в Москве с дочерью Екатериной, эвакуация – в Уфе, умерла в Москве (точнее – на даче в Лесном городке (Катуарах)). Родила четырех дочерей: Людмила (30.11.1900), Татьяна (28.12.1901), Валентина (моя мать – 1.05.1904) и Екатерина (24.07.1906).

О моем прапрадеде (деде матери моей матери, т.е. деде моей бабушки, Надежды Германовны, НГ), Петрове Александре Евстафьевиче, слышал я такую байку: во время Бородинской битвы (26.09.1812) Александр командовал артиллерийской батареей (4 пушки), 1790-1872, был ранен, когда на него напали трое французов. Поскольку он был крупным и сильным мужиком, то он от них отбился, не сдался, не попал в плен. Более отстоял все пушки, так что боевой порядок на батарее был сохранен. За этот подвиг и вообще за войну был награжден многими орденами и именным почетным оружием – серебряной саблей-шпагой с инкрустацией эфеса перламутром и драгоценными камнями. Знаменит он и тем, что женился на польке, ярой католичке. Мало того, что у меня отец в заметной степени поляк, так, оказывается, и с материнской стороны поляки примешались. А я в себе никаких польских кровей не ощущаю, никогда в Польше не был, ни с одним поляком не был знаком, и сама Польша меня ни с какого бока не волнует.

Его сын (отец матери моей матери) Петров Герман Александрович, тоже был военным, морским инженером, капитаном 1-го ранга (по сухопутному – полковником), участвовал в Крымской войне и во время Севастопольской обороны строил оборонительные сооружения, участвовал и в русско-турецкой войне. Тоже, небось, повоевал всласть, вот кого интересно было бы послушать! Увы, ничего путного о его подвигах никто мне не рассказал. Он тоже отличился, не хуже своего отца: во время очередного плаванья женился на немке, на 18 лет себя моложе, и привез ее в Россию. Как успел-то, стоянки-то в портах короткие, по себе знаю. И что их тянуло на иноземок, не могли русских баб найти, что ли? А теперь я не могу понять, какой я национальности. Для простоты, считаю себя русским...

О дальних предках рассказывала мне не мать, а тетя Катя, в контексте борьбы с их памятью. В 1918, в разгар Гражданской войны, опасаясь репрессий, она лично уничтожила все материальные доказательства их существования. Все что могло гореть (дипломы, наградные листы и т.п.) сожгла в печке, мелкие вещи (ордена, медали, значки и т.п.) разбросала по сортирам (своим и чужим), а крупные вещи (сабли, шпаги, кортики и т.п.) закопала в разных концах городского парка города Сарапул, что на Каме. То-то археологам подфартит когда-нибудь…

Она же рассказала о подвиге ее матери, выполненном в стиле жен декабристов. Дело было так. Уже произошли события 1917-го, но в Сарапуле о них ничего не знали, поэтому перевели огромную сумму, практические все наличные средства, в банк в счет оплаты, закупленного «Боржоми» (иначе пришлось бы платить неустойку). Малого того, что сами остались без денег, так еще привлеки внимание восставшего народа, как раз в это время увлекшегося грабежами и погромами. В те времена за невыполнение требований Советской Власти – расстрел на месте без суда и следствия. Шли массовые аресты, заключенных избивали, морили голодом. Узнав о переводе золота, местные власти решили, что в семье его еще много и имеет смысл отобрать. Они провели обыск дома, сарая, сада. Не найдя ни золота, ни оружия, объявили, что арестовывают отца. Тот был очень болен, не мог не только идти, но и стоять. Ему грозил расстрел или большой тюремный срок. Тогда его жена (НГ) попросила арестовать ее вместо мужа. Ее арестовали и увели из дома под громкий плач и нечеловеческие вопли женской части семьи. НГ посадили с такими же арестованными, как она в одну большую комнату, вместе с мужчинами (со всеми местными врачами, к примеру), где они могли стоять, прижавшись друг к другу. В комнате была одна большая скамейка, на которой сидели по очереди. Арестованным есть не давали, это – забота родственников. Катерина с Валентиной приносили матери еду и кормили ее через окошко, просовывая пищу через крупную решетку окна; старшие сестры не ходили, чтобы их не замели заодно. Через две недели НГ отпустили. Но не просто так. Баба Оля с племянницами Валентиной и Катериной пришла в Комендатуру и с громким плачем бросилась на колени и стали просить отпустить НГ. При этом баба Оля сняла с пальцев золотые кольца (4), золотой браслет, золотые серьги, цепочку с крестиком и колье с жемчугом и кричала, что больше ничего нет. Начальники украшения взяли, хорошенько разглядели, велели дежурному привести НГ и отпустили ее (большевики всегда славились бескорысием). Так НГ совершила подвиг самопожертвования. Дом, однако, конфисковали, жильцов выселили.

В целом, воспоминания моих теток сильно напоминали «Белую гвардию» Булгакова, которую я, правда, прочел много позже. Та же память об идеальном до революционном мире, о счастливой жизни большой дружной семьей в большом доме, об уютной обстановке, домашнем музицировании, благотворительных вечерах с пением отца (хороший баритон), игрой на скрипке отца и игрой на роялях сестер. Вечеринки – танцы, прогулки с кавалерами по берегам Камы, окрестных сосновых борах, купанья в речке. Тихая мирная жизнь в тихом городке. Свое дело - в своем доме: аптека у себя на первом этаже. Хорошее дело – полезная и редкая специальность фармацевтов. И разом все исчезло – полностью и бесповоротно. А все чады и домочадцы оказались втянуты в жестокую мясорубку, и не одну….

В 1918/19 ожесточенные бои за Сарапул случались многократно – стратегический город на пути в Казань, а там, между прочим, находилась существенная часть золотого запаса России. Бои велись буквально под окнами, благо дом располагался на центральной площади. Однажды, какой-то казак метнул саблю в стоящую у окна НГ, но промахнулся. Город переходил из рук в руки, семья оказывала первую помощь, то белым, то красным, рискуя быть расстрелянной и теми, и другими. Старшая дочь Люся выходила замуж то за белого офицера, то за красного командира.

Когда стало устаканиваться и к городу подошли красные войска с серьезным намерением устроиться надолго и перебить, наконец, всех буржуев, стало ясно – пора сваливать. Еще раз в тюрьму как-то не хотелось. Тем более – на тот свет. Уходили вместе с отступающими войсками Колчака. Поезда ходили не регулярно, можно сказать, вообще не ходили. Из города выехали на лошадях, на двух подводах, которые предоставил поручик Михайловский – первый муж Людмилы. (Его вскоре расстреляли, а сама Людмила, успев повоевать с очередным мужем, чекистом, в Саянах, похоронила его, и осела в Иркутске). Повозки были до отказа забиты вещами, тетя Лида сидела на узлах. Дорога была вся в рытвинах, колдобинах, да еще от прошедшего дождя грязь по колено и огромные лужи. Тетя Лида едва держалась на верху узлов. Лошади с трудом выбирались из ухабов, подводу так качало и наклоняло, что полная тетя Лида скатилась, прямо в огромную лужу, где уселась, распахнув кругом по луже юбку. Смеху было! За трое суток добрались до Красноуфимска, где с подвод пересели на поезд, идущий в Сибирь. Тетя Лида с двумя детьми дальше не поехала. Остальная семья добралась до Тюмени, город не понравился запущенностью и грязью. В теплушке отправились в Иркутск к дочери Люси. Ехали несколько дней, паровоз дергал. От одного из таких неожиданных рывков поезда, НГ слетела с верхних нар на пол, разбила голову и тело, долго была без сознания. Нашли квартиру ближе к окраинам, недалеко от речки Ушаковки. Семья из шести человек занимала одну большую проходную комнату. Дом принадлежал вдове царского полковника Грушевицкого, потомственного поляка. Бабка с дедом вернулись в Сарапул в 1922, но моя мать и тетя Катя свалили раньше, появившись в Сарапуле в 1921, т.е. в самый разгар голода в Поволжье. На этот раз чудом спаслись от голодной смерти – меняли вещи на продукты. Так, баба Оля обменяла свое концертное пианино высшей марки Шредер на полпуда ржаных отрубей, а огромную куклу 70 см длины, богато одетую под Марину Мнишек, - на 5 фунтов тех же отрубей.

(О своих тетках и их мужьях, личностях вполне колоритных, я расскажу во второй части, если доберусь до нее, естественно).

4. Родители

Отец мой, Бекман Николай Николаевич, потомственный дворянин, родился в своем имении 22 апреля 1890 года в деревне Яновка в 6-ти км от г. Климовичи, Могилевского уезда Смоленской губернии (теперь – Белоруссия). Прожил он 84 года и умер в Москве 28 апреля 1974 года. Похоронен в Москве, на Ваганьковском кладбище.

Отец был высоким сильным голубоглазым мужчиной. Хоть он и родился в барской семье, но получил стандартное дворянское образование и воспитание, физическая подготовка которого предусматривает воинскую службу, а нравственное – служение Государству (Империи, а не Московской или там Рязанской области). Активное участие с детства в охоте на все, что движется, ползает и летает, леса-болота во все времена года, верховая езда, активное занятие французской борьбой достаточно его закалили. Трудности обеих Мировых войн и одной Гражданской не стали для него проблемой, он был сильней и выносливей бравых морячков, да и стрелял лучше. Ленив он был вполне в духе российского дворянства: и от природы, и из принципа. Пилить и колоть дрова, топить печь, целыми днями бродить по лесу или годами волочиться за дамой – ради Бога, строить или сажать что-то в саду – туда-сюда, но делать карьеру, вкалывать сняв портки (с энтузиазмом), идти по трупам, завоевывая место под солнцем, зарабатывать деньги или какое иное богатство – исключено. Не могло быть и речи, чтобы он сделал что-то техническое: провел электропроводку, починил утюг, или хотя бы пробки. В целом, он считал естественным, что есть слуги и домработницы (на худой конец – жена) призванные его обслуживать, что он должен жить по-возможности в свое удовольствие, получая ренту от заложенного и перезаложенного имения, от вора старосты и наследства от тетки. А то, что имение куда-то делось, он не виноват, это – проблема Советской власти.

Он был – сачок из принципа (как Обломов, кстати) – не хотел иметь какое-либо дело с коммунистами и вообще работать на власть. Он ни с кем не боролся, но полностью (как-то даже абсолютно) игнорировал всю партийную сволочь вместе взятую. Не могло быть и речи, чтобы он добровольно оказался за одним столом с членом партии, или стал с ним беседовать по душам. Вся новейшая история его не интересовала – не было борьбы с троцкизмом и прочим уклонистами, строек коммунизма типа перекрытия Енисея, освоения целины, смены правительств. Твердо уверенный в гарантированном самоуничтожении Советской власти, и распаде СССР он тихо ждал этого. (Увы! Не дождался. Дождался уже я и возрадовался, но ненадолго). Будучи военным, он тут же бросил службу, как только армию заставили выполнять несвойственные ей функции, будучи юристом (и Мировым судьей в начале Гражданской войны), он бросил и это, как только возникли «Тройки» и революционная законность победила Закон. Он предпочел участь мелкого совслужащего, и, похоже, правильно сделал. Те из его друзей-знакомых, кто остались в войсках, судах, прокураторах, кончили плохо – всех (буквально всех, а не просто - многих) расстреляли.

Общительный и коммуникабельный, он внешне был другом всех. Ему, действительно, было все равно – рабочий перед ним, член ЦК или академик. С высоты его роста – они все были маленькими и стандартными. Естественно, он был интернационалист в самом широком смысле слова. Но не думаю, чтоб народ и, в частности, русское крестьянство он уважал – цену хаму он знал хорошо.

Его интересовали женщины, собаки и лошади – ими он и занимался, считая, например, что водородную бомбу делают люди с комплексом неполноценности (с большим комплексом сильной неполноценности). Он был прекрасным рассказчиком, на него даже приглашали на посиделки: «Приходите вечером, Николай Николаевич будет»

Он не пил вино, не играл в карты, не танцевал, однако дамы (причем – всех возрастов, ходили на ним косяком). Он умел говорить с женщиной об ее интересах, причем она слышала то, что ей хотелось слышать. Меня это лицемерие сильно бесило, и впоследствии я если и говорил с дамой о даме, то – то, что думал, а в основном – о себе. Поэтому сердцеедом мне стать не удалось. Он много курил, бросил глубоко за семьдесят. Женщин вокруг него крутилось много, но многолетняя любовница была одна, вечно молодая Ася («Бедняжка»), так что хоть и был у отца гарем, но - маленький.

Детей он любил, но именно детей. Как только они переходили в отрочество, его интерес к ним гас.

Детство его прошло в имении, в окружении белорусских ребятишек и, что особо его забавляло, еврейских детей из ближайших местечек. И белорусский и еврейский говор он хорошо копировал. Последнее, говорят, спасло его в смутные времена – баронов гнали в хвост и в гриву, а евреи процветали. Не знаю уж насколько подъевреивание на пользу. Но нам было смешно. Учился он вдали от дома (в гимназии в Рославле), не слишком себя утруждая. Знания языков (латынь, польский, французский, немецкий), полученных дома, ему казалось вполне достаточным, а остальные прошли мимо него. С детства у него был друг Митя Брайцев – из крестьян (еще крепостных крестьян нашего семейства), причем из очень способной семьи – его дяди и браться уже при советской власти стали учеными, а кое-кто даже академиком. Митя то же подавал надежды, из него получился бы известный математик, но – не случилось, время было не то! Но дружба вышла уникальной – дружили 40 лет, практически не расставаясь. И в детстве, и в гимназии и в Московском университете (только Дмитрий кончил математический, а отец – юридический факультеты), и на 1-ой Мировой (в тяжелой артиллерии) и на Гражданской – они всегда были вместе. И в комнате общежития, и на съемной квартире, и в окопе. Видимо хорошо дополняли друг друга. Разница лишь в том, что отец успел за это время раза три жениться, а Митька – ни разу. Кончил он странно – был на маневрах, долго ехал верхом, сбил прямую кишку, развился рак, и хотя его оперировал собственный дядя-академик, быстро умер. Отец никогда его не забывал, и многие в нашем семействе в честь Брайцева носят имя Дмитрий, есть даже Дим. Димыч!

Свою мачеху – княгиню Мещерскую он не любил и старался избегать – она с ним говорила по-французски и заставляла сидеть прямо, не касаясь спинки стула. Тут я отца понимаю – я бы тоже такого не потерпел. С Мещерскими связано много легенд. У меня, например, есть карта Смоленской области, на которой указано место, где после революции был ими зарыт клад – большой сундук с золотом и драгоценностями, а главное – черным жемчугом! Все недосуг наведаться туда и выкопать…

Студенческие годы отец провел в Москве, снимая квартиру на Большой Никитской, зубрил царские законы, без особого усердия, впрочем, уделяя основное внимания ухаживаниям за дамами. Однажды оказался на какой-то демонстрации, ее разгоняли казаки, один из которых огрел отца поперек спины ногайкой, так, несмотря на шинель и сюртук, синяк сиял неделю. Это отвратило отца от революционных замашек раз и навсегда.

Окончил Университет он в 1916 и сразу отправился на фронт, сначала – вольноопределяющимся, потом – подпоручиком. Воевал вместе с Митей в тяжелой (крепостной) артиллерии. Летом 1917 их часть была направлена на переформирование на станцию Каменка (теперь Москва). События 1917 застали его в Москве, он вполне мог поучаствовать в подавлении восстания, но сказались либеральные воззрения деда и общая нелюбовь к дому Романовых (род Бекманов по знатности примерно соответствует роду Романовых, так что судили о них, как о равных, считая, что монархом должен быть кто-то из Шаховских - прямых потомков Рюрика, причем без примеси немцев). Обсудив положение с младшим братом Сергеем, только что окончившим юнкерское училище, они решили перейти на сторону красных. Особо это не помогло. Отца и Дмитрия, как офицеров, вытащили из госпиталя, где они поправляли здоровье, и посадили. Дело пахло керосином, когда их вызвали в комендатуру и объявили, что за них хлопочет французское посольство, и что они – свободны. С какой стати Французское посольство хлопотало за них и хлопотало ли вообще, так и осталось тайной.

Еще летом он подружился с сестрой милосердия Ксенией (Горбаневская Ксения Филипповна) – красавицей-гречанкой из казачек. Ее дед, бравый казак, в одном из походов умыкнул где-то гречанку и привез ее на Дон. Ее отец – полковой священник, человек богатырского телосложения – с поднятым крестом водил полки в атаки. И доводился – погиб весной 1917. Ксения забеременела и родила дочь Елену. Родила и вскоре умерла от скоротечной чахотки. Отец остался с грудным ребенком, пришлось ему с ней отправиться в Рославль к сестрам, через охваченную войной страну. Он очень занимательно рассказывал об этом путешествии, как менял пеленки и уговаривал молодок покормить дитя грудью прямо в теплушке. Мы всегда весело смеялись над происшествием, но не хотел бы я оказаться на его месте…

Сдав дочь сестрам, отец направился в Высший Волочок, где некоторое время работал мировым судьей. Оттуда его, особо не спрашивая, мобилизовали в Красную армию. Воевал он с Колчаком в армии Тухачевского, но не столько воевал, сколько перевозил по железной дороге свои тяжелые пушки. Тут видимо случилось предательство где-то в правящих кругах – тяжелую артиллерию, крайне необходимую на юге России, отправили куда-то на восток, видимо в тайной надежде, что белые ее отобьют. Этого не случилось. Однако, когда они добрались до Усть Каменогорска и выдвинулись в сторону Зыряновска и далее – в горы Западного Алтая, случилось крестьянское восстание против красных. Доведенные до крайности зверствами большевиков, крестьяне взялись за оружие и без особых проблем перебили пришлых вояк. Останки красной армии, под командованием Сухова (однофамилец героя «Белое солнце пустыни») ушло в горы, надеясь, обогнув гору Белуху, пройти по долине Катуни до Чуйского тракта и по нему уйти в Монголию (а потом по кривой вернуться в Россию). Отряд попал в западню в районе Тюнгура (я там был: паром через реку Катунь и дом Рериха, рисовавшего Аккемскую стену; река и вертикальные стены – деться не куда) и был полностью перебит местными староверами.

Отец с Суховым не пошел, он успел заморочить голову местной девушке, и та спрятала его в бане своей заимки. Пикантность ситуации состояла в том, что отец девушки был как раз руководителем восстания.

- Если бы мы встретились в чистом поле, - сказал он отцу, - я, несомненно, убил бы тебя, но раз ты пришел, ты мой гость – живи.

Ему это, кстати, помогло. Когда установилась Советская власть, он выступил, как спаситель красного командира. Ему это зачли.

Отец всегда вспоминал Алтай с восторгом, хотя был ранен, тяжело болел тифом (Из-за чего рано облысел. «Лысина – расширенное место для поцелуя», - говаривал он) и однажды чуть не утонул, когда сплавлялся на плоту по реке Бухтарме в половодье. В старости часто он сидел, растопырив ладонь, загибая пальцы, пытаясь сообразить сколько у него в Сибири осталось незаконнорожденных детей. А я сейчас, когда читаю в Интернете о каком-то Бекмане, думаю: не родственник ли он мне, часом. Было и другое следствие: отец своими рассказами буквально влюбил меня в Горный Алтай, я с самого раннего детства мечтал о нем, и в последствии был там шесть раз, пройдя и проплывя его вдоль и поперек.

По окончании Гражданской войны, он бросил и армию, и юриспруденцию, став плановиком-экономистом. Работал в разных ведомствах, в разных городах, осев в конце-концов в подмосковном Серпухове. Там он женился на местной красавице Татьяне (1924) и был необычайно счастлив, несмотря на периодически случавшийся голод и дочь Елену, довольно беспокойную в молодости. Неожиданно Татьяна умерла от аборта, сделанного по настоянию отца. Он не мог себе этого простить всю жизнь. Все же, говорил он, что Бог дважды одарил его: уникальной дружбой и уникальной любовью. А у меня ничего такого на случилось. Жаль!

В 1936 г. он женился на моей матери (она была на 14 лет его моложе), скорее по расчету – хозяйство было запущено до крайности. Они жили на станции Правда по Ярославской железной дороге (40 км от Москвы). Однажды дом их сгорел, и они перебрались в Мамонтовку на ул. Ленточка. Ужасы 37- го они пережили, свалив на все лето в бесцельное путешествие – колесили по стране, пересаживаясь с поезда на поезд. Помогло!

Аборты Сталин запретил, я и родился. Поздний ребенок, у пожилых родителей: отцу 51 год, матери – 37. Навесил точно на начало войны. Здесь и начинается моя повесть.

Заканчивая сейчас об отце, могу констатировать: он был барином, русским барином. Им и остался, проигнорировав революции, войны и другие гримасы судьбы.

Мать моя – Бекман (Фиофилактова) Валентина Аркадьевна родилась в 1904 в г.Сарапуле (город на Каме), Удмуртия, в семье фармацевта и владельца нескольких аптечных магазинов, т.е. купца, но с университетским медицинским образованием. Фармацевт, химик-аналитик, радиохимик. Прожила почти 91 год и умерла в Москве в 1985, похоронена на Ваганьковском кладбище. Поступила в школу в Сарапуле, затем училась в Иркутске, окончила девятилетку в 1923 в Сарапуле. Как представительнице чуждого класса, ей позволили окончить лишь химико-фармацевтический техникум. Затем она работала химиком-аналитиком (на сланцевых рудниках Эстонии, в ГИРЕДМЕТЕ в Москве и др.), а последние 30 лет – старшим лаборантом (в студенческом практикуме на кафедре радиохимии) химического факультета МГУ.

Окончив фармацевтический техникум в Перми, она вернулась в Сарапул и работала в аптеке с матерью (в отличие от своих сестер, она помогала в аптеке с детства). Затем перебралась к Катерине (та жила с мужем Константином в Омск), а в 1930 – в Москву. Там в одной комнате в коммуналке в Воротниковском переулке жило сначала 5, а потом 9 человек. На сланцевых рудниках (г.Гдов, Эстония) она два года заведовала небольшой аналитической лабораторией. Одно происшествие, сильно ее напугало. Она выдала анализ руды, из которого получалось, что рудник выдает горючего сланца там ниже нормы. Руководство шахты обвинило ее в саботаже, сознательном подрыве интересов социалистического коллектива. За такие шутки тогда по головке не гладили. Была назначена комиссия, которая сама отбирала пробы из всех вагонов состава (отбор проб – дело тонкое, из одного и того же вагона можно так отобрать, что содержание целевого компонента будет 100%, а можно так, что его не будет вовсе). Анализ матери подтвердился. В ГИРЕТМЕТЕ (это – недалеко от входа в Парк Культуры в Москве) она попала в лапы немца. Он ее сильно третировал, добиваясь точности анализа. Натерпелась много, но зато потом могла провести любой анализ с высокой надежностью.

С отцом у них было мало общего, честно говоря – вообще ничего, кроме дома, сада и меня. Отец сеял вокруг себя бардак, мать – порядок. Мать была скромной, стеснительной женщиной, но обладала твердыми жизненными принципами, свернуть ее с них было не возможно. Замуж за отца она никогда бы не пошла, но сестра Катя ее уговорила, вцепившись как клещ (они тогда жили ввосьмером в одной комнате в московской коммуналке, пора было разбегаться, да и все сестры – замужем, а она – старая дева, нехорошо). Вот мать и отправилась в Мамонтовку, где нашла нищету и запустение, что было удивительно, т.к. отец работал в Мосгорплане и зарабатывал вполне прилично. Просто быт его не интересовал. Родив меня, она стала жить мною и только мною, заодно управляясь всем хозяйством, фирменный стиль которого – семья разорившегося помещика в условиях развитого социализма, когда на дело (на прохудившуюся крышу, скажем) средств никогда нет, но на какую-нибудь глупость (типа охоты на кабанов, содержания штата приживалок, молоденьких служанок, своры охотничьих собак, нового ружья) – всегда найдутся.

Она родилась аптекарем, им и умерла.

У отца-матери я был единственным ребёнком, но у отца от другого брака (с Ксенией) была дочь – моя сестра, Бекман Елена Николаевна. А у нее – дочь – Бекман Татьяна Леонидовна (после замужества Сидорова-Бирюкова). Формально, Татьяна мне приходилась племянницей, но, поскольку она была лишь на 2,5 года меня моложе, мы долго жили в одном доме и учились в одной школе, то именно она для меня играла роль сестры.

5. Тети и дяди

Со стороны отца

Федорович Ольга Николаевна – сестра отца - учительница русского языка и литературы, а также в начальных классах. Всегда была очень скромной. Брак – типичный мезальянс дворянки с ломовым извозчиком (в караванах перевозил грузы на лошадях на большие расстояния). Ванечка был большого роста, необычайной силы, с огромными усами (как на картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»). С войны он вернулся полковником. Жили они в Царицыно, под Москвой. Умерла от рака.

Муж: Федорович Иван Порфирьевич, дети: Сергей, Дмитрий, Николай и Ирина.

Дядю Сережу и тетю Марусю, я в живых не застал, поэтому описывать не буду.

Бекман Мария Семеновна – жена брата отца – Сергея, репрессированного и погибшего в 1937 году. Очень строгая дама, требующая соблюдения этикета и вообще правил хорошего тона. С отцом у них отношения внешне были корректными, но на самом деле – натянутыми. Отец считал ее косвенной виновницей гибели любимого брата: семья бывших дворян-помещиков жила в огромном доме в центре Смоленска. Их неоднократно предупреждали, что надо бросать все и смываться, но она не хотела и тянула до последнего. Настал 37-ой, никто не посмотрел, что Сергей – лесничий, выращивает лес для будущего и осушает болота. Его арестовали, дом отобрали, семью выкинули, а самого утопили в Днепре (в барже со старыми коммунистами).

Со стороны матери

Михайловская Людмила Аркадьевна (13.12.1900, Сарапул – 26.10.1974, Пушкино, МО) – учительница биологии и химии. В детстве играла на рояли, танцевала, писала стихи, подрабатывала балериной. Пользовалась большим успехом у молодежи. Юность ее пришлась на Гражданскую войну, Сарапул неоднократно переходил из рук в руки белых и красных, иногда бои шли прямо под окнами дома, родители (фармацевты, владельцы аптеки) оказывали медицинскую помощь раненным. Страшные пожары – горели спирто-водочные заводы. Люся была учительницей танцев, затем сама стала танцевать в балете местного театра, сначала - с приезжей труппой, потом – в основном составе. В один из первых захватов Сарапула белыми в 1917/18 вышла замуж за офицера (поручика) Владимира Михайловского, мелкопоместного дворянина, прожила с ним несколько месяцев. Тут город снова взяли красные, возник начальник «Чрезвычайки» (председатель ЧК, Чрезвычайной Комиссии г.Сарапула) с задачами укрепления Советской Власти с широкими неконтролируемыми гражданским обществом полномочиями и карательными функциями – некто Филипп Иванов (видимо – псевдоним). Прибыл он из Екатеринбурга, где был активным участником расстрела царской семьи. Здоровый, красивый, властный, малограмотный, ревнивый мужик – бывший бурлак на Волге. Весь в коже, с пулеметными лентами крест-накрест и маузером в деревянной кобуре на заднице. Понятно, что Люся тут же за него вышла замуж, забыв упомянуть Михайловского. Менее, чем через год, Иванов был отозван из «ЧеКа» и получил назначение командующим фронтом по ликвидации «банды атамана Семенова». Он был не рад этому назначению, ибо осознавал, что абсолютное непонимание им военного дела до добра не доведет. Как только он уехал, Сарапул снова взяли белые, вернулся Михайловский. Тут нагрянули красные и Михайловский, уверенный, что помогает тестю-теще, организовал эвакуацию Феофилактовых из города (самого его кто-то вскоре расстрелял). Уезжая в Сибирь, Филипп помимо Люси забрал своих двух ординарцев, и огромного, породистого, подчинявшегося только ему, красивого белого коня в серых яблоках, норовистого, нрав которого сродни самому хозяину. Конь был управляем только шпорами Филиппа, при этом лопались швы на галифе, которые Люся постоянно зашивала. В районе Забайкальского горного хребта и Саян, Люся непосредственно участвовала в боях, перевязывала раны, оказывала первую помощь раненым. Чтобы она не сорвалась в пропасть, ее привязывали к узкой двухколесной тачанке вместе с пулеметом. Однажды Филипп был убит, его похоронили в одном из горных селений в Сибири. Люся вернулась в Иркутск, где стала работать в военном штабе Тухачевского, составляла и редактировала служебную переписку. Работая в кордебалете местного театра, закончила исторический факультет Иркутского Университета (ИРГОСУН). Долгое ухаживание за ней молодого свободного художника Николая Масленникова привело ее к третьему замужеству (1923). Николай – сын крупного купца-мукомола и лесопромышленника г.Хвалынска на Волге – был призван царской армией на фронт и определен прапорщиком, в 1918 призван в Белую Армию, а после ее разгрома осел в Иркутске, зарабатывая живописью. Люся в 1924 уехала с ним к родителям в Сарапул, жили трудно, муж, не имея документов, не мог устроиться на постоянную работу, к тому же он оказался большим любителем выпить и игроком в карты. Люся, подружившись с Военкомом и его женой (актриса, у которой ампутировали ногу) смогла выправить Николаю военный билет, тот, воодушевленный, отправился на заработки на золотые прииски Бодайбо. Сначала он писал обнадеживающие письма, а потом исчез (говорят, погиб при нападении грабителей). Пока муж был в Бодайбо, Люся влюбилась в Пахомова Ивана Андриановича (1904-1941, в июле пропал без вести и фронте), брак не был оформлен. Люся в 1929 отправилась в Иркутск (к сестрам Тане и Кате) и, не найдя мужа-художника-золотоискателя, поступила снова в Иркутский Университет на химико-биологический факультет, который окончила в 1935. По распределению ее отправили в деревню под Омск (в Омске тогда жила ее сестра Катя с мужем Костей) работать учительницей. Еще учась в Университете, она вышла замуж за студента Окладникова, увлекающегося археологией (брак длился 4 года). Однажды Окладников не вернулся из экспедиции на Крайний Север. Согласно официальному сообщению тогда погибли все участники. Однако, через 50 лет она прочла в газете об интересных открытиях, сделанных академиком Окладниковым, из института под Новосибирском. Инициалы совпали, и Люся написала ему, тот ответил, что случайно остался жив (его полуживого спасли поморы), выхаживали его в отдаленном стойбище, где нет связи, в Иркутск он вернулся через 3 года и искал ее, а теперь у него новая жена и двое детей. Поблагодарил за совместную жизнь (благодаря ее советам увлекся научной работой). В школе вместе с Люсей преподавал математику и физику молодой учитель Василий Гаврилович Сягаев (1910-1988), родом с Южного Урала. Они поженились. После трех лет отработки Люся с Васей переехали учительствовать в г.Арзамас, Новгородской области. В 1936-37 они переезжают в пос. Ивантеевка МО, Василий – директор школы, Люся – зав. учебной частью. В начале войны Василий ушел на фронт (тяжелая артиллерия), вернулся с окопной болезнью ног. После войны они перебрались в Пушкино, на те же должности в большой школе, построили дом на участке недалеко от реки Серебрянки, уже в конце жизни перебрались в квартиру в многоэтажном кирпичном доме недалеко от станции. В браке с Василием Люся прожила 42 года, усыновив и воспитав троих детей (Галина, Наталья, Валерий). Жесткая и властная женщина, активная коммунистка – член Райкома, ГОРОНО, борец за нравственность и т.п. Умерла от рака желудка.

Чекменева Татьяна Аркадьевна (28.12.1901, Сарапул - 13.03.1958, Москва) – врач-эпидемиолог, окончила Медицинский факультет Иркутского университета (1925), работала в Москве, сначала жила в к комнате в Клязьме, где собиралась строить дом, потом перебралась с дочерью в маленькую комнату в огромной коммунальной квартире недалеко от улицы Горького, напротив Музея Революции (бывшего Дворянского Собрания). Внешне мягкая, но очень упорная и смелая женщина. Известна своими подвигами на ниве борьбы с чумой. Будучи руководителем санитарной службы и эпидемиологом г.Москвы, при вспышке легочной чумы в Москве зимой 1939/40 и при отказе лечащих врачей входить в контакт с больными, она с двумя санитарами и шофером грузовика боролась с эпидемией. Чуму завез профессор Берлин - директор противоэпидемического противочумного института, который перед отъездом в Москву для доклада в Минздрав, для проверки, вспрыснул себе только что созданную им более сильную противочумную прививку. Приехав в Москву, он заболел легочной чумой. Обнаружив это, члены консилиума врачей, стали сбрасывать с себя всю одежду, вплоть до белья, обувь, часы, кольца, документы, деньги и т.п., и бежали из номера гостиницы, в котором остановился Берлин. Таня сама отвезла профессора в больницу, где он и умер. Москва не была приготовлена к эпидемии чумы, не было даже противочумных костюмов. Татьяна осматривала и оказывала первую помощь больным, переодеваясь на улице при сорока градусном морозе в противоипритный костюм, чудом сохранившийся со времен 1-ой мировой войны. Она, рискуя жизнью, отправляла в больницу всех соприкасавшихся с Берлиным людей. Парикмахер, которого она застала ночью в постели с женой и увезла обоих в больницу, вскоре умер (его жена выжила). Все вещи пострадавших собирались и уничтожались. Забрали уборщиц, горничных, подавальщиц, всех, кто был в контакте с заболевшими. Эпидемию предотвратили. А вся слава (орден, премия, квартира) достались одной чиновнице, руководящей исключительно по телефону, о ней даже кино сняли. В 1945 Татьяна была послана с группой врачей на наш Дальний Восток, в пограничные войска с секретной миссией по оказанию медицинской помощи в вспыхнувшей эпидемии чумы и энцефалита. Считалось, что болезни распространяют японские камикадзе из «отряда 731», базирующегося под Харбином. В 1952 Татьяну назначают Начальником медицинской экспедиции по ликвидации последствий смертоносной бактериологической войны США в Китае и Корее. В районе Пекина она организовала сбор вредоносных личинок, распространенных американской бомбежкой. Зараженную поверхность земли, была разделена на участки, площадью в 1 м², и к каждому квадратному метру был прикреплен китаец, обязанный собирать пинцетом все личинки. Когда собиралась большая куча, их сжигали. Работа экспедиции продолжалась около трех лет, причем каждый врач имел личную охрану. Татьяну поздравил лично Го-Мо-Жо, Председатель Правительства Китая, и вручил подарки: фарфоровые вазы, костяные шары в шаре и много чего иного. Вернулась она в Москву в прекрасном виде, но вскоре заболела таинственной болезнью: кожа потемнела и стала коричневой, растрескалась и стала сходить при нетерпимом зуде, при полной бессоннице. Диагноз поставить не удалось и все свалили на рак печени. Умерла 23.03.1958, похоронена на Ваганьковском кладбище.

Муж: Чекменев Владимир Петрович (1898, г.Пермь - декабрь 1941, Смоленская обл.) – юрист, окончил Иркутский университет, военный прокурор, с 1925 по 1930 работал в Сарапуле, затем был переведен в Москву, в составе ополчения добровольцем отправился на фронт, без вести исчез в боях под Ельней. Дочь: Ия (1926, родилась по пути в Пермь) – инженер, внучка – Татьяна (1960) - программист.

Почекутова Екатерина Аркадьевна имела три высших университетских образования: экономическое, юридическое (1925-1930) Иркутский Государственный Университет, ХозПравФак, геологическое (МГУ, принята на 3-й курс), кафедра нефти и газа (1953-55), участвовала в геологической нефте-газовой экспедиции Министерства нефтяной промышленности. 50 лет член КПСС, окончила университет Марксизма-Ленинизма. В войну эвакуирована в Уфу. Автор книги «Мировые ресурсы нефти», 1970. Кандидат геологических наук «Геолого-экономические исследования по стратиграфическим комплексам нефтеносных отложений Дагестана». 1948-1950 работала в Госплане и Госснабе СССР, в межведомственной комиссии с целью проверки выполнения директивных указаний партии и правительства по данной отрасли. Руководитель – Каганович. Одну отрасль проверяли работники другой. Катя проверяла нефтяную отрасль, без труда выявляя воровство. С 1934 работает в нефтяной промышленности. Имела регулярные деловые встречи с Л.М. Кагановичем, секретарем ЦК КПСС, нарком-министр Нефтяной промышленности. «У нее энергии на 10 мужчин» (Байбаков). Председатель совета жен фронтовиков ВОВ 1941/45. Встречи с Вильгельмом Пиком, генсек Германской коммунистической партии. Танцы до упаду (вальс).

Муж: Константин Иннокентьевич умер 20.11.1963, из коренных сибиряков («чолдон» - человек с Дона, казак, завоеватель Сибири), вся его семья была ортодоксально партийной, его отец Иннокентий Силлеверстович, малограмотный рабочий, краснодеревщик Железнодорожного депо станции Красноярск, за участие в революционном движении 1905 под руководством большевика Шумяцкого, был сослан на север, (в Гражданскую – партизан), а мать – работница с годовалым Костей была выслана из Красноярска в Иркутск. В семье было двое детей: сын Константин и дочь Евгения, оба – активные комсомольцы, а затем – члены КПСС. Дочь после окончания средней школы пошла рабочей на Слюдяной завод на оз. Байкал. Костя учился и окончил среднюю школу, организованную политическими ссыльными в Иркутске профессорско-преподавательском составом из Казанского университета. Школа располагалась в рабочем, «подгорном» районе Иркутска, много общался с преподавателем Гарри Мане, впоследствии ставшим профессором университета. Константин - ортодоксальный комсомолец, личный референт Председателя Совета Министров СССР В.М. Молотова, член молодежной Советской секции Коминтерна, в августе 1941 ушел на фронт (десантные войска), с войны вернулся с насквозь простреленным правым легким и осколками, с контузией – потерей зрения и слуха. Проректор МГУ. Екатерина Аркадьевна в возрасте 72-х лет вышла замуж за Евгения Васильевича Караулова, профессора, кандидата наук, архитектора и художника, выпускника Академии художеств (Петербург, 1916)

Дочь Ярослава (21.08.1928, Сарапул), рожала дома в страшную грозу, роды приняла сестра Татьяна, в октябре вернулась в Иркутск (2-ой курс), ехала с ребенком 17 дней.

Внуки: Почекутов Аркадий Исаакович (11.09.1951) - бизнесмен, Костылькова Екатерина Владимировна (24.10.1963) – домохозяйка.

Правнуки: Почекутов Константин Аркадьевич (14.08.1977), Костылькова Мария Юрьевна (15.11.1988)

6. Дом и участок

В 1942 году наше маленькое семейство (сестра Лена была на фронте) перебралось на остановку ближе к Москве – в поселок Клязьма (Пушкинский район, 27 км от Москвы по Ярославской железной дороге). Разместились мы в большом деревянном доме (до войны в нем функционировал детский сад), стоящем в центре обширного, поросшего корабельными соснами участка, недалеко от станции (Пироговская ул. д.8). Дом был оригинальной архитектуры, как, впрочем, многие дачи в Клязьме – поселке, основанном и заселенном художниками (на месте помещичьих вишневых садов, оплаканных Чеховым). В основе был сруб-пятистенка, с одного торца – большая терраса (узорчатые рамы, цветные стекла – намеки на витражи), с другого – сени с лазом на чердак, потом – крытое крыльцо и чулан. Архитектурной особенностью было наличие второго сруба, 3х4 м, пристроенного сбоку, и составлявшего единое целое с главным домом. Так что в плане дом имел форму буквы Г. «Ножка» дома целиком была перекрыта железной крышей, крашенной красным суриком. По ней можно было ходить. Но у пристройки – моей комнате – крыша была своя; она круто возвышалась вверх и имела вид колпака-кокошника в стиле Ярославского вокзала. Или в виде скалы, если хотите. По ней ходить было нельзя, и я не помню, чтобы кто-то за все время ее жизни попытался ее покрасить.

Внешне дача была весьма нарядной – вся покрыта декоративной резьбой. Многочисленные наличники, полотенца, кокошники, фронтоны представляли собой резные доски, т.е. имели сквозные прорези в виде сказочных птиц или затейливых геометрических узоров. Работа пилы, но не стамески. Резной наряд был всегда покрашен белой краской. Дачи были веселенькими (их в Клязьме было много, чувствовалась одна школа и один мастер, но мне наш дом нравился больше остальных).

Дом, однако, был стар. Очень стар, дореволюционной постройки, ровесник железной дороги. В трухлявые венцы легко втыкался палец, наружная штукатурка обвалилась и свисала клочьями на дранке, крыша текла. Хотя сруб был составлен из больших бревен, это была не утепленная дача, предназначенная для летнего отдыха москвичей. Казалось бы: пять комнат, живи – радуйся, Москва, вон, вся теснится в коммуналках. Но нет! Семья (с начала нас было трое, но потом с фронта явилась беременная сестра Лена и родила дочь Татьяну) из пяти человек, а иногда из шести и даже семи, включая приживалок и домработниц, ютилась зимой в одной комнате – пристройке, одна из стен которой представляла собой печь. Лишь летом мы разбредались в разные стороны.

Так было во время войны. Затем жизнь наладилась: пол-потолок утеплили, в окна вставили вторые рамы, террасу на зиму научились изолировать от «залы», печь вынесли в утепленные сени, и устроили на ее базе паровое отопление. Но сруб как был дряхлым, так и остался.

Участок наш был большим, особенно в начале, затем соседи постепенно многое оттяпали. Участок когда-то представлял собой сосновый бор, и сейчас на нем растут корабельные сосны в довольно большом количестве. За время дачной жизни меж соснами возник сад – неупорядоченное скопление яблонь, груш, слив и вишен. Между ними – кусты крыжовника и смородины, других растений неизвестной природы. По всему периметру – заросли малины, и везде крапива, крапива, крапива. Под два метра высотой. В саду перед домом имелись грядки клубники, а за домом – огород: картошка, морковка, огурцы, помидоры, и, главное, сладкий горошек. Довольно много цветов, от анютиных глазок до роскошных георгинов. По углам участка колыхались копны сирени – всех цветов радуги и размеров соцветий.

В Клязьме – плотная застройка, соседи со всех сторон, но мы их не видели. Зимой близлежащие дачи пустовали, а летом народ не проглядывался – участок имел вид тропических джунглей, а вскоре возвели высокий и вполне плотный забор.

Так что детство у меня прошло в безлюдке.

За усадьбой стоял сарай, хитрой конструкции. В плане он имел форму буквы Г. «Ножка» располагалась на нашем участке, а «верхняя планка» - почему-то на чужом. Эта часть сарая была плотно окружена строениями, принадлежащими трем соседям. Сараи, туалеты, души, крольчатники, курятники и гаражи лепились друг другу, образуя некий кластер фантастической структуры. В этом хаосе, обнаружить ответвление нашего сарая было невозможно, даже глядя с верхушки сосны. Тем более, что кластер густо пророс деревьями и кустарниками всех видов. Даже осенью, когда видимость улучшалась, выступал только торец сарая, да и тот был наполовину прикрыт туалетом. В секретном отделе этого сарая я впоследствии устроил химическую лабораторию. Хорошую лабораторию.

Для полноты пейзажа нужно упомянуть цыплят – кур – петухов, в несчетном количестве живущих под полом, кроликов, вообще-то живущих в клетках, но периодически разбегающихся по участку, кошку в доме и одну-две собаки (одна, буржуйка, в доме, другая, на службе, в конуре).

Была в доме еще одна замечательная вещь – чердак, но о нем – в свое время.

7. Домочадцы и гости

Всю войну мать сидела со мной (отец ходил на работу – призыву он не подлежал по старости, когда я родился ему исполнился 51 год). Первые год-два ей помогала тетка Ольга (со стороны матери), мне она известна по легенде, согласно которой она, не заметив открытый люк в погреб, улетела туда, прочно застряв вниз головой. Извлечение ее оттуда представляло трудно решаемую задачу, не хуже извлечения бегемота из болота. Затем она умерла. Но дом не пустовал, в нем постоянно жил кто-то посторонний – какие-то темные приживалы и приживалки, командировочные в Москву, типа таинственного Сан Саныча с Сахалина, летом дачу навещали многочисленные родственники, сравнительно долго мотали свой срок у нас племянники отца: Дмитрий и Николай Федоровичи.

Старший Митька (так его звали в семье) успел повоевать, причем танкистом (он мне рисовал эти самые танки, о них я знаю с его слов, дополнительной информации о них раздобыть не удалось, да и не очень хотелось, впрочем). Вернулся он в 1945 году, стал жить у нас, работая в артели «Вперед», в которую к этому времени перебрался отец, ругательски-ругая и саму артель и ее организаторов воров-кооператоров, носителей частной инициативы в сталинские времена. По вечерам у них с отцом вспыхивали яростные споры, в основном – по философским вопросам. Почему он жил у нас, а не дома с родителями в Царицыне, для меня так и осталось тайной. Затем он поступил на геологический факультет МГУ, с нами контактировал редко, потом надолго уехал в Монголию, а со временем стал известным геологом – мерзлотоведом. В семейную хронику Митька вошел историей с моей племянницей Татьяной. Та в возрасте три года провалилась в какую-то ямку, где у нее застряла нога. Она орала так, что сбежалось пол-поселка. Митька же, сидящий на террасе в двух шагах от нее ничего не заметил – книжку читал.

Младший Гавка (так его прозвали с детства, когда он играл со щенком, дразня его) на фронт не попал, о чем жалел. В то время он работал киномехаником в клязьминском кинотеатре. От него я узнал, как устроен паровоз (и как сделать его действующую модель из вложенных друг в друга консервных банок в качестве парового котла), как работает кривошипно-шатунный механизм, превращающий поступательное движение поршня во вращательное, как устроен автомобиль, киносъемочная камера и проекционный аппарат. Последнее устройство я наблюдал в действии, сидя в будке киномеханика, и следя как ловко в ходе сеанса выключается один аппарат и включается другой, так что зрители ничего не замечают. Вскоре он стал профессиональным шофером, водил грузовики все увеличивающегося тоннажа. Иногда он брал меня с собой – я долго трясся в душной кабине. В результате я решил твердо – вырасту, никогда не стану ни киномехаником, ни шофером, ни машинистом. Гавка был единственным постояльцем, принимавшим участие в реконструкции нашего жилья – пилил, строгал и рубил. Это занятие мне понравилось больше, плотником я таки стал.

Жизненный урок Коли-Гавки для меня состоял в другом. Я впервые столкнулся с ситуацией – мог, но не стал! Потом я часто встречал бичей, с их рассказами о своих сломанных карьерах и судьбах. Сидит такой в зимнике, греет кружку с остатним спиртом, и в крик:

-Эх, судьба! - бац финку в стол, - я – мореход в душе, мог стать капитаном, а здесь…!

А что здесь, так лучше не глядеть.

Был у Гавки неистребимый комплекс неудачника. Он шофер панелевоза или фуры, здоровый, хорошо зарабатывающий мужчина, который в какой-нибудь задрипанной Америке был бы уважаемым членом общества (и сам себя уважал тоже), здесь, в Союзе, ощущал себя маргиналом-неудачником. Куда ни плюнь, мужик или герой войны, или с дипломом, а он! «Все мозгами провоняло», - говорил он, заходя в комнату брата – студента МГУ. Пил он сначала мало, но потом пошел по восходящей. Умер рано, говорят от грыжи, я думаю – сгорел.

Я всегда догадывался, что он так кончит. Но беспокоился не о нем – о себе. Часто, очень часто, дело у меня шло к Гавкиной карьере. Спохватывался, и выруливал в гору…

Иногда у нас появлялся Доктор Айболит. Так звали толстенького лысого мужичка. У него была слабость – он всех лечил гомеопатией (тогда – запрещенной медициной), причем – от всех болезней. Где он брал эти сладкие белые шарики в цилиндрическом картонном пенале – Бог весть! Не уж-то сам делал?! Все посмеивались над ним, но шарики глотали: нам ничего не стоит, а ему – приятно. Лишь много позже, после его смерти, я узнал, что Доктор Айболит никакой не доктор, а инженер-путеец, известный строитель транссибирской магистрали. Именно он спроектировал и построил знаменитый саратовский железнодорожный мост через Волгу – сплав инженерной мысли и искусства. В годы гражданской войны он исхитрился стать министром путей сообщения в правительстве Колчака! Как он выжил в период репрессий?

В старости ничто не напоминало о его прошлом.

Так проходит мирская слава…

Впрочем, я хотел бы иметь его судьбу.

Но, пожалуй, самой колоритной фигурой детства был Андрей Ефимович Калошин – маленький, сухонький, подвижный старичок. О нем говорили уважительно: в Гражданскую - комиссар всей Сибири. Именно так, подчеркивая слово «всей». (Зачем!). Очень доброжелательный и общительный. Просто милый. (Не хотел бы я встретиться с ним в его молодости, когда он в буденовке и в галифе изводил буржуазию-дворянство). Появлялся он у нас на даче не один, а с женой Марьей Михайловной Богдановой. Марья Михайловна павой плыла по тропе, а вокруг нее пчелкой кружил Андрей Ефимович. Он тащил с собой из Москвы садовое раскладное кресло, которое расставлял в тени яблони. МарьМихайловна усаживалась, доставала книжку в кожаном переплете, вставляла монокль, и углублялась в чтение (одним глазом). С нами она никогда не ела. В обед Андрей Ефимыч доставал железную коробочку с ручками, в каких врачи кипятят шприцы, и разогревал в ней на керосинке куриную котлетку (деликатес в то время).

- Она слаба здоровьем, очень слаба, - сокрушался он, - год не протянет.

Он умер в возрасте 83 лет, она пережила его, аккурат, на 20 лет.

История их замужества любопытна. Гражданскую войну у нас начали белочехи, кажется – в Ярославле. В принципе, они жили в России хорошо, многие женились, причем на дворянках. После Октября 17-го им захотелось домой. Они пытались прорваться на Запад, не вышло, и они рванули на Восток, по транссибирской магистрали, с войсками Колчака. На одном из полустанков их настигли красные. Чехи сообразили, что всем не уйти. Они посадили жен в мешки, завязали их, и выставили на платформе – мол, подождите тут в тайнике, чтоб никто не догадался, мы грузовой состав подгоним, вас погрузим, как вещи, и увезем. Военная хитрость называется! А сами вспрыгнули на паровоз и смылись, гады. Когда красная армия, предводимая лихим Ефимычем, ворвалась на станцию, она увидела занимательную картину: по путям сами собой бегали завязанные мешки. Ну, мешки вскрыли, содержимое трахнули, а потом на нем же и женились. (Смычка города и деревни!). Так вот, Мария Михайловна и была дворянкой из мешков, так их потом называли. А теперь она царственно откушивала клубничку, подобострастно подаваемую ей красным комиссаром всей Сибири. За это ли он проливал свою (и чужую) кровь?! Неисповедимы пути твои, Господи!

Впрочем, ухаживал он за женой с удовольствием, как будто именно для того и родился. Нашел себя!

Марья Михайловна действительно была дворянкой, но не простой: знаменитый предок был из крестьян. Очень удобно в смутную эпоху классовой борьбы. В сталинские времена почему-то весьма уважали декабристов, видимо, принимая их за борцов с царизмом. Ленин выстраивал их в один ряд с большевиками, помните, наверное: декабристы разбудили Герцена, тот, не проспясь, вдарил в Колокол, пробудились народовольцы, ну и т.д. Было много публикаций, пьес, картин, и исторических исследований. Тут-то и обнаружилась, что Марья Ефимовна – праправнучка декабриста Богданова, крестьянина - единственного крестьянина среди дворян-декабристов. Как он туда затесался?! Мимо этого факта пройти было нельзя. Она начала ходить по библиотекам, писала статьи о своем великом предке, и даже выпустила небольшую книжку. Короче, неожиданно для окружающих, домохозяйка в 60 лет стала историком, а в 70 – поэтом (Прожила она более 100 лет, так что поэзией занималась дольше Лермонтова). Самое интересное, что историки ее уважали, уже в 21-ом веке встречал я положительные отзывы о ней, и ее работах. Лично я читал только статью «Декабристы в Минусинской ссылке», что была в 1952 опубликована в книжке «Декабристы в Сибири».

Своей поэзией она реагировала на события вокруг, особенно - в Сибири, и особенно – касающиеся декабристов. Когда она узнала, что захоронения Н. Мозгалевского и Н.Крюкова, в 1925 году по приказу начальства какой-то сельхозконторы залиты асфальтом (как контора оказалась на кладбище?!) то написала:

Затеряны ваши могилы

На старом забытом погосте,

И к вам, нашим прадедам милым,

Никто не придет уже в гости.

Плиты не отыщешь в бурьяне,

В асфальте цветы не растут.

Кому помешал рядом с нами

Ваш скорбный последний приют?

О, как же мы все виноваты,

Что раньше сберечь не смогли

Клочочка просторной, богатой

Родимой сибирской земли!

Его вы себе заслужили

По праву борьбы и труда,

О вас люди песни сложили,

А вот от могил - ни следа.

И тех иных надгробий обломки

Давно позасыпал песок...

Простят ли такое потомки

Иль бросят нам горький упрек?

Отец беседовал с ней на исторические темы, но обычно они вспоминали молодость.

- Милая Сибирь! – восклицала она, - там протекали чудесные годы настоящего счастья. Впрочем, в чем именно оно заключалось, она не уточняла.

Относились к ней с уважением. Лишь когда она начинала цитировать какого-нибудь декабриста, скажем того же Коли Крюкова: «С народом все можно, без народа ничего нельзя», или П.Пестеля: «Не народ существует для правительства, а правительство для народа» над ней подтрунивали, но откровенно смялся лишь Андрей Ефимович. Ему было можно – старый коммунист народ знал хорошо, а что с ним можно – особенно.

Отец же цитировал ехидный стишок из какого-то старого журнала, издаваемого, кажется, Добролюбовым:

Я говорю: теперь свободен

Народ от счастья недалек…

О как прекрасен, благороден

Наш умный, русский мужичок!

О, я готов с ним целоваться,

Обнять, любить; ведь это долг!

Но чтоб на деле с хамом знаться,

Избави бог! Избави бог!

Лично я ей благодарен за то, что она написала доброе стихотворение – эпитафию на смерть отца:

«На смерть Н.Н.Бекмана»

Стынет кровь, и сердце холодеет –

Косит смерть безжалостной рукой…

Круг друзей – товарищей редеет –

Спутники уходят на покой…

Смерть всегда неумолима:

Разлучает с ними нас навек,

И ушел такой незаменимый,

Дорогой и милый человек.

Никогда уже не будет с нами

Он шутить за дружеским столом.

Светлая о нем осталась память –

Никогда нам не забыть о нем.

(М.М.Богданова, историк декабризма, 5.06.1974).

Не знаю, как это выглядит с литературоведческой точки зрения, но когда я умру, обо мне вообще никто ничего не напишет…

А Андрей Ефимович ей, похоже, обязан жизнью. В 37-ом он работал (руководил?) конторой по проектированию магистральных паровозов. Начались гонения на старых коммунистов – сажали всех, а он – первый кандидат. Тогда он поменял фамилию – вместо героя Калошина, стал Богдановым. И спасся: его то ли потеряли в списке, то ли стало неудобно стрелять потомка декабриста. Короче – выжил.

А у меня осталась вещественная память о нем. Даже ни одна. Сначала были карманные часы с дарственной надписью от Тухачевского – их пришлось сдать в музей. Но есть у меня большая красная книга – история Октябрьской революции. Вся в дырках. Ефимыч утром читал газету – посадили такого-то. Он лез в книгу и аккуратно вырезал фото старого товарища и тщательно, черными чернилами вымарывал его фамилию в тексте. На следующий день снова читал газету – другого товарища посадили. Он, не ленясь, вырезал очередную фотографию. В результате, согласно оставшемуся тексту большевистское восстание устроили двое: Сталин (в основном) и Ленин (на подхвате). Книжка эта – прекрасный памятник эпохе. Важно, что от Андрея Ефимовича мне досталось ружье. Хорошая курковая двустволка – чок и получок. С ней охотился он в Сибири и в наших краях, потом из него отстреливал кроликов отец, а затем уж я наводил страх и ужас на все живое в долинах Тунгуски, Индигирки да Бии-Катуни. Теперь ружье гордо висит на рогах (не на моих – на оленьих) над диваном. Заходите – убедитесь!

Иногда у нас появлялись бывшие репрессированные. Был какой-то дядька без нижней челюсти. Где-то в конце первого года войны его взяли в плен, и он мыкался по немецким конц-лагерям. Вспоминал подробно, но чересчур натуралистично – в основном о борьбе с запором и поносом. После войны он попал в советский лагерь, но о нем он никогда ничего не рассказывал.

Бывал и еще один старик, с которым отец учился в одном классе в рославлевской гимназии. Он был известным экономистом и партийным функционером: у него была в Москве прекрасная квартира, персональная машина с шофером и персональная дача в Ильинке. На этой даче мы были – большой участок, большой двухэтажный дом. Все это ему не принадлежало – то давали, то отбирали. Причем неоднократно. Его арестовывали три раза, полностью лишали имущества, допрашивали, пытали, приговаривали к расстрелу, на длительные сроки сажали, отправляли в ссылку (в ссылках неоднократно бывала вся семья). Но! Каждый раз дело его пересматривали, освобождали от судимости, и возвращали все: должность, квартиру, дачу, машину, семью. Как это ему удавалось? Уму не постижимо… Закладывал он кого, или как ?

Когда отец пытался у него узнать подробности, тот отвечал:

- Не надо, Коля! Это очень сложно. Ты так не сможешь.

Что он имел в виду, интересно.

8. Счастливое, поруганное войной детство

Жильцы нашего дома, конечно, не исчерпываются перечисленными выше. Главными были няни-домработницы. Кто только не выступал в этой роли: и старухи и молодухи, и крестьянки и дворянки. В стране царила советская власть, шла война, а я рос в атмосфере мирного (русского!) дворянского быта. Отец, полулежащий на диване, покрытом шкурой медведя, под развешенным по стенам (по коврам!) оружием, окруженный влюбленными женщинами; собака, с головой у него на коленях; приживалки в углах; мать с черно-бурой лисой на плечах, суетящиеся вокруг меня няньки, ленивая кошка на подоконнике, свора собак породистых. Вам это ничего не напоминает? Я имею в виду – из классики. Мелкопоместное дворянство – прямо по рассказам молодого Бунина. Хочешь понять мой характер - читай детство Обломова, сильно не ошибешься.

А ведь был голод, заваривали картофельную ботву, отец даже однажды упал в обморок от недоедания. Родители, можно сказать, бедствовали, пребывая в крайне тяжелых бытовых условиях. Дело в том, что во время войны за пределами г. Москвы никаких продуктов не выдавали, даже по карточкам, кроме хлеба. Жившая с нами тетя Оля умерла формально от авитаминоза, но фактически – от голода. Приехать в Клязьму из Москвы можно было только по специальному пропуску, так что московская родня ничем помочь не могла. Тем не менее тетя Катя как-то прорывалась и привозила соевые котлеты, соевое масло и что-то еще, что ей давали в пайке в Наркомнефти. Тетя Люся тоже помогала, даже поехала менять на продукты свои платья в г.Калач, к Ростову-на-Дону и чуть не погибла, когда их поезд был разгромлен наступавшими немцами.

Тетя Катя так описывает сцену, увиденную ею в Клязьме, в 1944 году. «… В доме холодно, не топлено, нет дров, Игорек в шубе и шапке сидит в кровати со скрюченными ногами, закрытый одеялом и при самодельной коптилке из консервной банки с керосиновым фитилем, рассматривает журнал «Нива». Еды в доме нет. А рядом – его племянница Татьяна...». Чем занималась Татьяна, она не помнит. А я помню – она сидит в углу и жует уголь из печки, вся мордашка у ней черная. Она обожала плясать. Отец брал ее за руки и напевал, что-то типа: «Два шага - направо, два шага – налево, шаг вперед и два назад…». И они начинали кружиться. А обычно отец сидел в кресле и качал нас ногой по-очереди.

Дом разваливался и тек, зимой в комнатах вода на полу замерзала, иней лез из щелей. Сад-огород требовал ухода. Казалось, есть поле деятельности. Но никто ничего не делал – все сибаритствовали и рассуждали (о чем-то вечном). Можно подумать, что нас был большой счет в банке и богатая рента. Увы, не было ни копейки. Разорившееся, но гордое дворянство. Люди чести!

Трудовой люд смотрел на нас и тащился.

У меня – свои проблемы. Я боролся за Свободу.

Я был поздним ребенком. Долгожданным ребенком, рожденным тогда, когда, казалось, шансов нет. Последней надеждой. Причем – сыном. Серьезная проблема, доложу я вам. Одно дело, когда рождаешь потомка где-то на четвертом курсе, между зачетом и экзаменом, и тот потом растет как-то сам по себе, и другое дело, когда ты в возрасте, силы уже не те, да и они кончаются. А ребенок – единственный, только из коляски вылезший, а на дворе война, с неясным исходом к тому же.

Короче – меня любили (отец - безумно, в буквальном смысле – безумно, с потерей здравого смысла) и обо мне заботились. Жизни у меня считай не было – многочисленные тетки гонялись за мной по всему дому с ложкой манной каши и пузырьком рыбьего жира, во двор я выползал в виде кокона – одетый, как капуста, не то что прыгнуть – нагнуться не мог, об выйти самому на улицу и побегать с друзьями, не могло быть и речи – меня, почти взрослого, катили в коляске! Хуже того, меня одевали как девочку. Меня – моряка, туриста-альпиниста, водолаза в душе!

- Я - не дева, я – мальчик, - объяснял я дурам-теткам.

Они не слушали:

- Ах, какие синие глазки! Ах, какие большие синие глазки! Какие беленькие волосики, какие черненькие бровки, какие длинные ресницы! Черные без туши. Ах, зачем они тебе, отдай нам.

Тьфу!

Не на того напали, однако. Я довольно быстро научился сбегать от них и прятаться – в кустах, под полом, на чердаке, и, наконец, на вершине корабельной сосны. С собаками не достанешь. А потом и удирать на улицу, постепенно все дальше и дальше удаляясь от дома. Предки рыдали, валялись в ногах, повязывали мне шарф, вытирали нос – напрасно, в три года я стал путешественником, а в шесть - химиком.

Да, все началось в три года, вернее в два и три четверти.

Случилось это в разгар весны. Снег осел, превратился в лед, в его трещинах бежали ручьи, заполняя канавы. Мать по какому-то срочному делу отбыла в Москву, оставив меня на попеченье временной няньки, семилетней Галины. Мы хорошо играли, пускали кораблики. Потом она убежала, наказав идти домой. Я пошел, посидел на крыльце. В принципе, я любил и ценил одиночество. Но тут – перебор: мать не возвращалась.

- Заболталась с кем-то, - сообразил я, - надо ее потянуть за рукав и вернуть домой.

Сказано – сделано.

Я пошел в Москву. В Москву!, в Москву!, в Москву!, - так, кажется, вопили где-то три сестры, а кто им мешал, спрашивается?! Направление выбрал верно – на юг, параллельно железной дороге (ее я, правда, не видел, но как-то чувствовал). Путь оказался трудным: завалы снега, бурные ручьи-канавы, обширные разливы, и даже откуда-то взявшийся старый козел, преграждали путь. Небо было абсолютно синим, начало припекать. А я, естественно, был одет в беличью зимнюю шубу, в ватные штаны и в валенки с калошами. Шею и рот закрывал толстый шерстяной шарф. Особо не разбежишься. Но я преодолел все трудности (козел обо мне помнил до конца своей беспутной жизни) и, пройдя километра два, вышел к реке Клязьма. Довольно широкой и быстрой по случаю половодья. Надо переплавляться. В задумчивости я пошел вниз по теченью. И нашел, что искал: на берегу лежала дверь, на вид довольно толстая и прочная. И вторая удача – рядом лежала лопата. Вот тебе лодка, вот тебе – весло. Стал я спускать судно на воду. Тяжелое, зараза! Уперся и…утонул в песке. Одна нога вышла благополучно, а вторая – в голом виде. После долгих усилий извлек мокрый валенок, но галоша так и осталась в зыбучих песках. Побрел обратно, вверх по реке. Долго ли, коротко ли, но вышел к железной дороге. Взобрался на насыпь и двинул по шпалам через мост. Казалось, цель близка! Увы, нет. Мост охранялся часовыми, я немедленно был арестован и затащен в будку. Через пять минут меня передали трем десятиклассницам, случившимся поблизости. Трудно передать мое возмущение: меня сбили с пути! Я ревел благим матом, брыкался, кусался, лупил ногами-кулаками по всему, ко мне приближавшемуся. Силы были не равны. Меня скрутили, поволокли по улицам и сдали в милицию. Там меня посадили за решетку (единственный случай в моей жизни). Через некоторое время туда ворвалась мать, она бегала по поселку, спрашивая встречных - не видел ли кто мальчика в беличьей шубке. Ну, ей и сказали про нечто беличье орущее волоченное по земле в милицию. Схватила она меня на руки и понесла домой.

Но не люблю я с тех пор десятиклассниц как-то.

В детстве я много болел – часто простужался, что не удивительно при фанатичной борьбе за мое здоровье.

В смысле полезной еды запомнилось молоко матери (пил до 3 лет), козье молоко, гематоген и гоголь-моголь. У нас были свои куры, несущие яйца по всему участку, в основном – под домом. Отец выходил на охоту, находил пару яиц и начинал интенсивно их сбивать в гоголь-моголь (сальмонеллеза тогда никто не боялся). Работа была длительной, особенно, если сбивать один желток. Было интересно смотреть, как меняется цвет от желтого к почти белому, и жидкость пенится, увеличиваясь в объеме. Получалось нечто приторно сладкое – то, что надо. Казалось, вырасту, буду есть каждый день. Ничего подобного! Ни разу даже не попробовал! И дочь моя и мой внук никогда гоголь-моголь не пробовали – несчастные люди, если разобраться. Гематоген заменял шоколад, но его разрешали есть только – дольку в день (бычья кровь, кажется), и было проблемой уволочь пачку в уголок и съесть всю сразу. Но однажды, мне было четыре года, когда дядя Костя, который тогда работал личным референтом Молотова, раздобыл коробку шоколада – в виде зверей – звери были большими, но тонкостенными и пустыми внутри. Вот тут-то я оттянулся, до 20 лет шоколада видеть не мог.

Любил я картофельные котлеты с молочным киселем. Терпимо относился к пшенной каше, но терпеть не мог вареных овощей, особенно – вареную морковь, а именно вареной морковью, свеклой и брюквой нас и кормили в детском саду. Слез было…

Хуже, что для здоровья заставляли глотать и откровенную гадость – рыбий жир, к примеру, закусывая черным хлебом с солью. А борьба с глистами! Эпопея детства – сначала глотаешь цитварное семя (высушенные корзинки полыни цитварной, кажется, сантонин содержит), а потом – касторку (это вообще вне человеческого сознанья). Лишь позднее касторку заменили на английскую соль, тоже гадость, впрочем.

Однажды заболел по настоящему. Летом мне исполнилось 3 года, я вышел из ясельного возраста, и поздней осенью мать решила сдать меня в детский сад, а самой пойти работать. Согласно принятой тогда практике повели меня в амбулаторию (в Клязьме была поликлиника, но была и амбулатория, на другом конце поселка). Долго ждали врача, тот явился (осматривал дифтерийного больного) и, не помыв руки, залез ко мне в рот. И тут же заразил меня дифтеритом (За такие вещи морду бьют, между прочим).

Тут-то я и понял, чем отличается настоящая болезнь от дурной простуды. Я метался в жару-бреду и стал медленно и верно задыхаться. Не берусь передать, что творилось с моими родителями. Наконец, меня решили перепоручить Пушкинской больнице. Упаковали меня и погрузили в ту самую кибитку, в какой я должен был партизанить. Почему меня не отвезли на электричке (две остановки), а повезли на санях, я так и не понял. Отец впрягся спереди, мать толкала сзади, мы поехали. Как ни странно, я ясно помню все путешествие. Тот контраст между жаром в груди и морозцем снаружи. И садовый пейзаж, враз, ставший белым. И причитанья отца, предлагавшего матери покончить жизнь самоубийством, если я умру. Мать молчала и вздыхала где-то сзади.

Меня таки доставили в больницу, где тут же вкололи новинку – пенициллин. Стал я жить в новой обстановке – на большой кровати, в большой комнате, плотно (почти без проходов) уставленной этими самыми кроватями с детьми – бессильно лежавшими при болезни, и бешено скачущими по ним по выздоровлении. Иногда сквозь ледяной узор просвечивало лицо отца, с расплющенным о стекло носом (в инфекционное отделение его не пускали), но я не реагировал, смотрел как из аквариума: у него – свой мир, у меня – свой, наши миры уже не пересекались. В целом, я воспринял приключение спокойно, от судьбы не уйдешь! Лишь пища не устраивала меня. Мне, конечно, было больше трех лет, но дома мать кормила меня грудью. Сосать женскую грудь я любил, даже без молока (и люблю до сих пор, особенно, если грудь большая). Здесь же – ни груди, не молока! Можно представить мое возмущенье. Главное – высказаться нельзя, ибо к этому времени я еще не говорил. В впервые заговорил как раз в больнице (по необходимости), только заговорил, как меня выписали.

Отец стиснул меня в объятьях и долго-долго рыдал. Я не понял, чего это он, другой бы радовался. Я выздоровел, но на всю жизнь у меня осталось осложненье – блокада сердечной мышцы. С учетом этого обстоятельства и того факта, что я с детства страдал сильно выраженным плоскостопьем, родители ожидали, что я всю жизнь проведу рядом с ними и ни в каких походах-путешествиях участвовать не буду. В этом они, однако, ошиблись. Сильно ошиблись.

Я был поздним ребенком и ребенком с поздним развитием: ходить стал поздно, говорить – еще позже, при поступлении в школу не мог ни читать, ни писать. (Дочь моя начала читать в 5 лет, а в шесть самостоятельно осилила «Маугли» Киплинга. Ну и что? Подумаешь!). Образованием моим занимался отец. Книг не было (за исключением двух-трех томов Пушкина в золоченных переплетах, да нескольких номеров журнала «Нива») – нашу библиотеку трудовое крестьянство сожгло еще в начале Гражданской. Вместе с усадьбой. Отец компенсировал отсутствие книжек (с лихвой компенсировал) своими рассказами. Рассказывал он постоянно: как видел меня, так и начинал. Рассказывал он увлекательно – у меня пред глазами вставали живые картинки, без его рассказа я не мог уснуть, мне часто снились кошмары, я не реагировал на окружающее, все время пребывая в мечтах-фантазиях, безусловно навеянных его байками, в школе из-за этого я не мог учиться – наркотик какой-то.

Он рассказывал о своем детстве (о доме с колоннами, о поместье с огромным садом близ деревеньки Яновка, о друзьях-евреях из местечка (смешные Яшка и Симон), о друге, с которым он не расставался до его смерти – Сергее Брайцеве, об отце-агрономе, предводителе местного дворянства, о рано умершей материи, братьях-сестрах, об охоте с малых лет, о собаках и лошадях, о гимназии, о юридическом факультете Московского Императорского Университета (теперь МГУ), о революционных маевках, о германском фронте (о тяжелой артиллерии, о химических атаках), о ноябрьских событиях в Москве в 1917-ом, о гражданской войне на Алтае и много, много еще о чем. Это были зарисовки – талантливые и по сюжету и по языку. От них не осталось ничего, факт из-за которого я и уселся писать этот текст, должен же кто-то о нем вспомнить. (Жаль – рассказчик я слабый, в занудство тянет, профессор ведь).

Из зарисовок помнится мне, как семья высовывалась из бомбоубежища – ямы вырытой у нас в клязьминском саду – пытаясь в темноте ночи определить, кто там летит. Вдруг возникла яркая вспышка света и секунду спустя – дикий грохот. Все, не сговариваясь, бросились вниз и вжались носом в землю. Ничего страшного, однако, не произошло. Это соседка выносила таз с помоями. Руки у нее были заняты, она пнула тугую дверь, что есть силы ногой. А внутри керосиновая лампа горела…

Второй рассказ я воспроизвести не могу, но помню, что взрослые, слушав его, дико хохотали, а кузина моя со смеху даже описалась. Речь шла о серьезном деле: в начале войны отец где-то довольно далеко от нас купил для меня козу, и шел с ней без пропусков пешком трое суток. Что в этом смешного – не знаю, но меня довольно долго поили козьим молоком (от туберкулеза), вполне противном, кстати. При этом вся семья добывала пропитанье этой самой козе, не помню, как ее звали. Зойка, кажется.

Рассказы на базе своей жизни он постоянно перемежал заимствованиями из истории и литературы. Я долго был уверен, что все, о чем он повествует, произошло с ним самим. Лишь много позже, когда сам стал много читать, я начал встречать знакомые сюжеты и сказал: «Однако!». Выбор авторов был ограничен: Пушкин, Гоголь, Лев Толстой, Тургенев (ни Достоевского, ни Чехова, ни тем более Горького) и почему-то Гаршин. Любимой книгой (он ее знал практически наизусть) была «Князь Серебряный» А.К.Толстого. Именно из-за нее у меня возникла ненависть к тиранам вообще и к Ивану Грозному, в частности. Из иностранной литературы Боккаччо и Мопассан. Надо сказать, что сам он интересовался исключительно русскими авторами (и русской историей), и терпеть не мог ничего иностранного (за исключением Мопассана и «Декамерона», естественно). Он и мне пытался привить любовь к русскому искусству (включая хохлому) и русской истории, но безуспешно.

Важное место в его рассказах занимали библейские сюжеты из Ветхого и Нового заветов, а также Апокалипсиса. Ну и мифы древней Греции, естественно, тоже. Так что об этих произведениях искусства я знал (и знаю до сих пор) исключительно с его слов. Эти знания не раз спасали меня (блистал эрудицией пред дамами), но и не раз ставили меня в смешное положенье. Дело в том, что отец в полной мере воплощал пушкинский принцип: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». В жизни его интересовала триада: женщины, собаки, лошади (именно в такой последовательности). Все остальное – постольку, поскольку… Естественно, это относилось и к прочитанным текстам. Поэтому всю цитируемую литературу он перевирал, перевирал безбожно, но художественно. Мне, однако, от этого потом было не легче.

Еще в детстве я заподозрил, что с достоверностью отцовских баек что-то не так.

Первый конфуз случился в мои шесть лет. Мы с друзьями устроили бурный диспут на тему: откуда берутся дети и какова роль в этом процессе мужчины и женщины. Мнения разделились, но сошлись, что вряд ли детей находят в капусте. Я молчал - у меня своей точки зрения не было. Пришлось обратиться к отцу. Тот, не моргнув глазом, выдал байку об огурцах. Якобы мужчины едят любые огурцы без каких-либо последствий, а женщины – лишь определенные сорта. Если же на грядке вызревает особый сорт, то когда женщина нечаянно съест его (не сам огурец, а его семечки), то забеременеет и у нее родится ребенок. Вооруженный передовой теорией я вернулся к компании. Меня незамедлительно подняли на смех, рассказав про крантик мальчика и пипиську девочки и о том, что одно вставляется в другое. Как ключ в замок. Про первую часть мне рассказывать было не надо – нас с Татьяной купали в одном корыте и я знал, что у меня – крантик, а у нее – пиписька, собственно этим мы и отличаемся друг от друга. Но представить, что мой крантик, в виде шнурка или веревочки, может быть как-то вставлен в ее щелочку было невозможно. Да и любую мою попытку в этом направлении она тут же пресекала. Эксперимент явно противоречил теории. Я снова пошел к отцу («Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха:…») и потребовал более реалистичной модели. Отец не стал отпираться и сваливать все на тычинки-пестики (в этом он как раз ничего не смыслил). Пообещав, что у детей все, что надо, со временем вырастает до нужных размеров, а у меня в нужный момент затвердеет, он предупредил, что у нас с Татьяной ничего не выйдет, ибо мы близкие родственники. Лучше и не пытаться - я больше и не пытался, кстати. Но когда мы перешли к технике рожденья, он объяснил, что детей рожают женщины, причем ребенок выходит через задний проход. Откуда к нему пришла такая фантазия – не знаю, но меня осмеяли снова. Авторитет мой был подорван, причем надолго. Такие шутки я не люблю и я начал терять веру, веру в отцовские знания, в его просветительство, в адекватность восприятия им действительности. Опасное дело, доложу я вам: два-три таких случая и авторитет родителя обнулится. Что, в конце концов, и произошло, к сожалению.

Таким образом, я получил гуманитарное воспитание, но естественно-научное образование.

Я довольно рано приобщился к физике и технике. Игрушек не было. Практически никаких – по карточкам их не выдавали, а отец делать не умел. Я сидел в высоком плетеном стульчике с небольшим столиком и собирал-разбирал мясорубку, собирал-разбирал, собирал – разбирал. Часами. Меня можно было бросить на пол-дня, на окружение я не обращал никакого внимания. Когда стал ходить – добрался до швейной машинки «Зингер» (вот это механизм, доложу я вам, залюбуешься), затем до счетов и уж потом – до арифмометра – железного Феликса. Его ручку можно было вертеть в любую сторону, вперед и назад, раздавался пулеметный треск и в прорезях мелькали цифры. Любил я возиться с ружьями – щелкать курками, да передергивать затворами. В пять лет стал стрелять по горящим свечам – гасить их. Зажигалась свечка, в двух-трех метрах от нее ставился стул, на его спинку я укладывал ружье (тяжелое все же, в руках не удержишь) и стрелял – если в нужную сторону, свечка гасла. Стрелял я, естественно, не снаряженными зарядами, а латунными гильзами, в которые отец вставлял пистоны. Мощности вполне хватало. Лишь в шесть лет я стал стрелять по-настоящему, да и то – с упора, да и то, улетая назад из-за отдачи. Стрелял вверх по сосновым сучьям. Тут главное – не подстрелить Татьяну, которая постоянно скакала вокруг меня. И я уже учился в школе, когда меня взяли на охоту.

Кто-то может тут найти противоречие – над ребенком дрожали, сдували пылинки, и тут же разрешали возиться с оружием – холодным и огнестрельным. Никакого противоречия нет – стандартное дворянское воспитание. Отца воспитывали так же…

Так же, но не совсем! Он не был химиком. А я был!

Как стал ходить, так химиком и стал. На ранней стадии я увлекался ртутью, бил термометры (не бытовые градусники, а именно термометры, что хранились у матери еще с довоенных времен) и собирал ртуть. Интересно было наблюдать, как блестящие шарики быстро бегают по коробке (чуть позже – чашке Петри), то сливаясь в большие капли, то разбиваясь на мелкие осколки. Я часами мог разглядывать пламя спиртовки, стараясь определить его структуру. Вставляя в пламя железную палочку, предварительно натертую какой-нибудь солью, я менял цвет пламени, иногда – кардинально. Самостоятельно наладил производство стеарина. Собирал квадратные железные банки из-под американской тушенки и счищал с ее внешних стенок стеарин, который потом переплавлял в той же консервной банке. Счищал головки спичек, насыпал фосфор в полый ключ, вставлял туда гвоздь. Бежишь, вертишь устройство на веревочке вокруг головы, потом – хрясть им о чей-то забор – выстрел получается, как настоящий. Большой простор для фантазии давали кино-фото пленки. Свернешь плотно пленку, завернешь в бумажку, как в фантик, подожжешь с одного конца и кинешь куда-нибудь в публику. Настоящая дымовая завеса получается. Ну и конечно – карбид. Замечательнейшая вещь! Но о ней потом, а то вовек не кончу.

Основной талант мой развивался на ниве взрывотехники. Сколько себя помню – взрываю все и вся. И самодельную взрывчатку, изготовленную по собственному (оригинальному!) рецепту, и стандартную, типа толовой шашки, благо в то время ее особо искать было не надо (Это в раннем детстве она везде валялась, а потом быстро закрутили гайки, и найти ее стало проблемой). Начало этому безобразию положил все тот же отец. К науке он относился скептически - знал один химический термин – каликум пермангаликум – латинское название перманганата калия и стишок: «Ты возьми, возьми квасцы, ты на них поссы, поссы, вынесешь на мороз и получишь купорос». (Опять же вранье – сколько я не выносил обоссанных квасцов на мороз – купороса не получалось. До и то сказать – разве я серной кислотой писаю?!). Желая отвлечь меня от охотничьего (черного) пороха, он указал на возможную замену селитры на бертолетову соль. Я тут же уговорил няньку купить мне ее, она мне и купила прямо в Клязьминской аптеке (там она продавалась, как слабительное, а мне как раз выводить глистов пришло время) банку (3 кило!) этой самой бертолетки. Глисты не увидели ни молекулы, зато все пни в округе повыскакивали из земли. Ценнейшим веществом оказалась эта белая соль. Поэтому когда я в честь своего юбилея – семи лет, ради забавы гостей, устроил мощный взрыв, с образованием воронки глубиной в метр, никто особенно не удивился. Андрей Ефимыч сбегал за соломенной шляпой, сбитой взрывной волной, и похвалил:

- Молодец, химик! И почему-то добавил: Профессором станешь!

Так я стал Химиком, а уж много позже – профессором.

Детские впечатления мои отрывисты и противоречивы. Кругом дачи, красивые резные дачи, летом веселые, почти не видимые за садами, зимой уныло-грустные, заброшенно-заколоченные. И лес, большой лес (подмосковная тайга), тянущийся куда-то к каналу, да к истокам Клязьмы. Мрачный еловый лес. И сосновые боры, полные солнца и воздуха, с каким-то особым запахом. И заросшие тиной, осокой и ивняком болота. И сплошные вырубки, засаженные сейчас маленькими сосенками, будущим сосновым бором. И овсяные поля, и картофельные делянки на откосах железной дороги. Все это мельтешит в памяти, не ясно, что же главное.

Окружающая среда была подпорчена войной. То и дело встречались порушенные дачи. Одни сгорели от зажигалок, и обгоревшие бревна топорщились сквозь крапиву. Другие были взорваны фугасом и разбросаны в разные стороны. Теперь на их месте зияли ямы, по весне заполняемые водой. В лесу тоже часто встречались воронки, а также – остатки окопов, блиндажей, колючей проволоки и еще чего-то военного. Кругом располагались военные базы.

Но не только война портила пейзаж – иногда возникали чисто гражданские пожары – то сгорал какой-нибудь дом из-за неисправной печки, или электропроводки, да горел лес – из-за грибников или колхозников, выжигавших сухую траву. А однажды сгорела сама станция Клязьма! Говорят, из-за моторного вагона электрички. С тех пор я в моторных вагонах старался не ездить, а раньше – обожал.

Отец часто гулял со мной по окрестностям – летом я сидел у него на плечах, зимой – катился на санках. Иногда он ездил со мной по Подмосковью. Запомнилось посещение свалки броневиков в Мытищах. Именно броневиков, а не каких-то там танков. Во 2ой Мировой войне в их участвовало огромное количество, о чем сейчас почему-то никто не вспоминает. Броневик – это машина, одетая сверху в броню. Броня так себе – везде она пробита. Дыры так и светились. Через люк можно было проникнуть в башню, что я и не преминул сделать. Там торчали две рукояти пулемета, и было ужасно тесно. Просто невероятно тесно, взрослый мужик там никак поместиться не мог. Мне не понравилось. При выходе, я прихватил с собой дуло автомата. Оно мне сослужило потом хорошую службу – из него я изготовил пушку, которая стреляла далеко и надежно, так что однажды из нее удалось пробить стену сарая дачи, расположенной за четыре участка от нас.

Были мы и на свалке военных самолетов, что у аэропорта Внукова, потом я уже неоднократно посещал ее сам. А в первый заход, мне удалось там разжиться магнето, с помощью которого я осуществил свои взрывы. Повезло! - уже в раннем детстве я смог отказаться от Бикфордового шнура.

Часто мы ездили в город Загорск, посещали какую-то контору, а, заодно Троице-Сергиевую лавру. Отец не был религиозен, в церквах не молился. Однако правильно креститься по православному обряду меня обучил, и рассказал множество легенд, заимствованных из Евангелия. Но не более того. Монастырь мы осматривали как крепость и как музей, ну и как Областной педагогический институт, естественно, тем более там зав.кафедрой новейшей истории был дядя Эрвант, а потом учились сестра Лена и кузина Ярослава. Мощам отца Сергия мы всегда поклонялись (у его серебряного гроба с золотой крышкой можно было загадывать желание). Наблюдали мы и за купаньем больных женщин-мужчин в местном водоеме – источнике Святой Воды. К священнослужителям он относился иронично-скептически, как Пушкин: «Жил-был поп – толоконный лоб, пошел поп по базару…». Как-то отец оставил меня на часок в монастыре одного – я устроил крупную заваруху с участием попов-монахов, КГБ-бистов, сотрудников иностранных спецслужб и местных бандитов. Из-за девочки-инвалида, которую возили на игрушечной лошади на колесах. Мало никому не показалось…

Как «Рак» - представитель знака воды – я воду любил, но странную любовью. Мыться терпеть не мог, хотя меня мыли женщины. Им почему-то всегда хотелось видеть меня чистым. Однако в прудах-оврагах болтался часто, иногда – в болотной жиже, и иногда – в одежде. Клязьму омывают две реки – Уча и Клязьма. До обеих одинаково далеко (порядка двух километров), но летом мы туда ходили часто. Уча – река на границе Мамонтовки и Пушкина, она вытекает из Учинского водохранилища, и вода в ней, по идее, должна быть теплой. Но она – необычайно холодна. Прямо приполярная речка какая-то. В ней много ключей и водоворотов. Тем она и опасна: узкая речка, в основном, мелкая, с тихим, практически незаметным, течением, но в ней тонуло (и тонет) множество людей – неожиданно возникшие воронки увлекают их на дно. Лишь у плотины Кудринской фабрики Уча расширяется и вода в ней становится теплее. На берегах столетние ивы – удобно в воду прыгать. Но там опасна близость плотины, зазеваешься – будешь лететь с водопада на турбину. Тоже – не хорошо. Я даже примеривался взорвать эту плотину, но пощадил.

Другая речка – Клязьма – течет быстро. Пока переплывешь, снесет далеко. Вода в ней теплая, на повороте она подмывает крутой песчаный берег, поросший соснами. Удобное место для купанья, игр и загара. Там я весной оступился и свалился в одежде вводу. Кузину Ию это почему-то рассмешило, она хохотала, как безумная. Нянька меня вытащила, а отец Ийку возненавидел.

Так вот, посещавшие нашу дачу кузины (Вава и Ия) хватали меня и тащили купаться, то на Учу, то на Клязьму. В воду с ними лезть я отказывался категорически, брыкался и ревел в знак протеста. Меня даже заподозрили в водобоязни. Никакой воды я не боялся – я не доверял кузинам. В жизни не поверю, что женщина может плавать. В том, что они утонут, я как-то не сомневался. Но это их дело, я не возражал. Однако, они меня на руках держат, они же и меня утопят! Поэтому я сам, дождавшись отъезда родственников, сбегал из дома, и купался в речках, сначала держась за кусты, а уж потом стал плавать. Без сопливых, как видите, обошелся.

Отец довольно хорошо пел, в студенческие годы даже обучался пению где-то при консерватории. Голос у него был сильным и приятным, но со слухом были проблемы. Когда он укачивал меня спать, то пел баритоном песнь про атамана разбойников Чуркина, или как посеяли лен-конопель, а ее повадился воровать вор-воробей. Это были баллады, но чем там дело кончилось, так и осталось невыясненным – отец знал много песен, но всегда только начала. Басом же он запевал серьезные вещи типа «Во Францию два гренадера из русского плена брели…» или как старый русский великан поджидал к себе другого из далеких вражьих стран «…и пришел тропой военной трехнедельный удалец, и рукою дерзновенной хвать за вражеский венец» или арию варяжского гостя из оперы «Садко». Он много декламировал Лермонтова и, особенно – Пушкина. Причем не только стихи, но и прозу. Любовь к «Повестям Белкина» привил именно он.

Из событий детства мне запомнилось лишь несколько. Четко помню, как я предсказал окончание войны с немцами и нашу победу. Было это 7-го мая 1945. Я спустился с крыльца на только что высохшую землю, огляделся и констатировал:

- Война кончилась!

Нянька рассмеялась, она вообще была смешливой, а через день объявили по радио: война, действительно, кончилась.

На салют Победы меня в Москву не повезли, но я все же что-то видел. Вечером мы с трудом (народу – тьма) взобрались на пешеходный мост через железнодорожные пути станции Клязьма. Со стороны Москвы периодически вспыхивало небо, как при зарницах. Временами можно было различить прожектора, шарящие небо. Иногда, гораздо ближе, взлетали отдельные ракеты – белые и красные. Все радовались, все кругом радовались.

В августе того же года я сидел на письменном столе и крутил фитиль большой керосиновой лампы – летучая мышь называется. Вошла мать и сходу объявила: американцы в Японии взорвали атомную бомбу. Так атом вошел в наш дом. Взрослые активно обсуждали бомбардировку Хиросимы, доносились слова: уран, радиация, миллионы жертв. Я многое не понял, но запомнил. Хорошо запомнил – событие врезалось в память, потребовало действий. Атомная тематика прельстила меня, пришлось идти в радиохимики.

Нам же на столе (почему всегда на столе, а не, скажем, за столом?) я испытал нечаянную радость, приехала тетя Таня (мать Ии) и привезла халу – невиданный до той поры хлеб. Его не надо было резать! Он был аномально мягким, покрыт сверху маком и какой-то особой корочкой. А как он пах! Умопомрачительно. Я отломил шматок и проглотил. Вот это да! Я, ребята, прожил долгую жизнь, много чего попробовал в своей жизни, но удовольствие от пищи по настоящему получил один раз – когда попробовал ту халу.

Дружил я с окрестными ребятами, в основном с аборигенами нашей улицы Сережкой Горшковым, Сашкой Гельфенбейном, и Славкой Апнасюк. У живших с одной стороны от нас евреев детей не было, а у татар, живших с другой стороны, детей было великое множество, но мы с ними не дружили, не из принципа, а просто в силу разности интересов и особенностей образа жизни. Сестра Лена работала воспитательницей в детском доме (в Клязьме их было два – один для детей, освобожденных из немецких концлагерей, другой – для детей родителей, уничтоженных новой властью). Я бывал в основном в первом. У детей на запястьях были выбиты синие номера. Они были тихими и забитыми, говорили скорее по-немецки, чем по-русски. Развивались медленно – им запрещали шалить. Попадались среди них и бывшие сыны полка, успевшие повоевать – те еще бандиты. Я часто с ними играл, иногда на их территории, чаще у себя на даче. Мы обменивались информацией по подрывному делу – инструкции, как взорвать мост с минимальными затратами взрывчатки печатали в журнале «Пионер». В детский дом мы обычно ходили смотреть диафильмы и на Новогоднюю елку, иногда – мыться в бане.

Когда тетки с дочерьми вернулись из эвакуации, они плотно занялись мной. Я часто гостил у них в Москве. Особенно мне нравилось бывать в тети Кати. Там стоял платяной шкаф, внизу которого находился ящик, полный всяческого добра. Чего там только не было: складные ножики, финки, рассыпанные шашки, домино, шахматы и карты, фонарики, в том числе – жужжалки без батарей, театральный бинокль, инкрустированный перламутром, и даже старый, но настоящий револьвер, правда без патронов – все не перечислишь. Я не то что часами, сутками мог перебирать это добро. Кроме того, у всех теток было пианино, было забавно лупить по клавишам кулаками. Возникали кузины, Вава и Ия и, подхватив под мышки, сразу меня куда-то волокли: то в студию фотографироваться, то в театр на спектакль «Молодая гвардия» и еще куда-то. Вот это дело мне не нравилось – я сразу начинал рыдать и отбиваться. Бесполезно!

Казалось, я это знаю всех своих родственников, но оказалось, что это не так. Однажды, к калитке подъехал ЗИС-110, правительственная машина тех времен, с персональным шофером. Тетя Катя и дядя Костя забрали нас, и мы поехали в Ивантеевку к тете Люси и дяде Васе. Они жили при школе. Там я увидел нового кузена – Валерика (на 5 лет моложе меня), ему было примерно два года. Он почему-то стоял на столе и вертел глобус выше его ростом. В том же классе находились его сестры – Наташа (года на 2 старше меня) и более старшая Галя. Еще в машине мне объяснили, что это не родные дети тети Люси, но я должен об этом молчать и относиться к ним, как к родным. Я так и сделал.

Сказать, что я очень любил с кем-то дружить и с кем-то играть я не могу. Я рос замкнутым, мало коммуникабельным ребенком, большим любителем одиночества. Пребывал в ореоле своих фантазий - мне их хватало. (Приятно поговорить с умным человеком – самим собой). Однако дело шло к школе, родители решили меня приобщить к обществу. Когда мне стукнуло 6 лет, мать пошла на работу, но не в химию, а – в детский сад, став его директором. Я, естественно, поступил туда. Увы, меня не предупредили, что он – круглосуточный: был санаторным, типа лесной школы, но для маленьких. Я оказался вырванным из дома, в чужой постели, как когда-то в больнице. Я не спал, не ложился – сидел на постели. Нянечки меня уговаривали: «Ложись, поспи, мама скоро за тобой придет». Они не понимали, что как раз этого я и не мог сделать – если мама сейчас придет, то как же я могу раздеться и разоспаться, она придет, а я – в разобранном виде, не готов идти с ней домой. Не порядок! Если бы мне честно объяснили ситуацию, я бы спорить не стал, я был самодостаточным, с удовольствием пребывал в своем коллективе, родители мне особо не были нужны: они во мне нуждались, а не я – в них. Все же я – человек долга. Мне сказали: жди и будь готов, я ждал и был готов. Так всю ночь и не спал…

Потом я уже без проблем оставался ночевать в детском саду. Тем более, что соседнюю кровать занимала Натуся – дама с большими абсолютно черными глазами. Я был в нее слегка влюблен, она тоже вроде отвечала взаимностью, а потом вдруг перешла в другой детский сад. Пришлось ухаживать за другой…

В сталинские времена царствовали драконовские трудовые законы, за опоздание на пять минут – тюрьма. Отец привычно игнорировал все законы вместе взятые, и ходил на работу, когда хотел, а хотел он не всегда. Он был занят – гулял с моей группой: мы шли колонной, держась за руки, и он шел – держась за руки, но не мои, а воспитательницы. Молодой, как я теперь понимаю, девицы. Отец что-то ей говорил сквозь усы, дама хохотала, приседая, как будто хотела писать. Иногда они бросали нас, и исчезали в какой-то роще. Чем они там занимались, не знаю, но возвращались довольные. А мы, довольные, резвились на лужайке.

С ребятами особых проблем не было, я рос скромным, тихим мальчиком, никого не задирал и ни к кому с глупостями не приставал. Иногда кто-то приставал ко мне, но тут же получал жестокий отпор, либо в виде мордобоя, либо с применением химического оружия, это уж как фишка ляжет. Один и тот же товарищ редко приставал ко мне два раза, а три раза – никогда. В этом и состояла моя коммуникабельность.

В конце моего детсадовского периода состоялось важное событие государственного масштаба – 800–летие Москвы. Нас повезли в Москву, причем – на Красную площадь. Здесь я уже вполне насладился праздничным салютом, заодно прикинул, как нечто подобное организовать в Клязьме. Трудно – у меня нет прожекторов (Нынешние организаторы праздничных салютов – халтурщики – не используют прожектора, экономят, а для меня салют без прожекторов и не салют вовсе, сколько бы в ней не было фейерверка).

С психологической точки зрения проблемы мои состояли в том, что я был Раком. Как бы не ругали астрологию, но что-то в ней есть. Конечно, вряд ли она способна предсказывать будущее (ибо о развале Союза, например, тогда бы все знали заранее), но черты характера она предсказывает хорошо. А что удивительного? Одно дело, если рождаешься летом, и тебя сразу держат на свежем воздухе, другое – зимой, и первое время ты ютишься в квартире; ясно, разные характеры будут. Особо примечательны знаки воды, их не спутаешь. Взять хотя бы моих студентов, поглядишь внимательней – и не надо спрашивать дня рождения. И так ясно, что Балек, Никонов, и Железнов – Рыбы, а Бунцева, Искендеров и Калинин – Скорпионы. К гадалке не ходи. А я вот уродился Раком, главой стихии воды. И Змеей, к тому же.

В детстве раннем я был до безобразия раним, обидчив и злопамятен. Меня еще никто не обидел, и даже не собирается обидеть, а я уже обижен. Причем обиды запоминаю на всю жизнь – здесь нет срока давности. И в любой момент готов за них отмстить. Прошло много-много лет, прежде чем мне удалось отрастить прочную броню. Но и ее иногда пробивают, в основном – близкие мне люди – знают, куда ударить, да и я при них теряю бдительность. Я пропускаю удар и мне больно.

Детство мое кончилось 3-го сентября 1948-года. Дело было так.

Меня приняли в школу №3, «новостройку», как ее называли, хотя она была построена до войны. Она располагалась в двухэтажном здании из белого кирпича на расстоянии чуть больше двух километров от нашего дома (если шпарить по дворам, то ближе). В ней я проучился все десять лет.

Утром 1-го сентября мы с матерью отправились поступать в первый класс А. Предварительно ободрали весь двор, и теперь у каждого из нас было по громадному букету цветов. Я был в форме – на редкость неудобной, но у меня был новый портфель с пеналом, ручкой, перышками, и тетрадками в косую линейку. Был и тряпичный кулек с чернильницей-непроливайкой полной фиолетовых чернил – ценнейшей вещью в плане выяснения отношений с коллегами. Была линейка, с построение по росту, с речами-поздравлениями и подъемом флага на железной мачте, стоявшей посреди двора. Потом нас развели по классам и стали учить садиться-вставать, не хлопая крышками пар. А уже потом начались занятия, и бабка-учительница принялась что-то рассказывать. Я не слушал – как только я слышу монотонную речь женщины, то немедленно отключаюсь, привычка, благоприобретенная с детства, полезное свойство с точки зрения семейной жизни, между прочим. Сидел, предавался фантазиям (по Алтаю путешествовал).

2-го сентября я шел в школу сам. Не очень удачно, ибо решил сократить путь и рванул напрямки, но шесть заборов, которые пришлось преодолевать, и две собаки, уменьшили скорость передвижения, школу опоздал и день провел в чистом поле.

3-го сентября меня повел в школу отец. Мы вышли заранее, шли не торопясь, и долго. Беседовали. Неожиданно, отец объяснил, что коммунизм – утопия, он никогда не будет построен, и вообще неприемлем ни как философия, ни как практика, ни как экономика, и тем более – как основа государственного строя. Ленин – самая отвратная личность в истории («Дерьмо нации, моральный урод»), а Сталин – нелюдь, о нем и рассуждать нечего – плюнуть и растереть. Говорил он медленно, спокойно и убежденно. Чтобы я мог запомнить, запомнить надолго. Странно: со мной вообще никто никогда на такие темы не разговаривал. О социализме-коммунизме, отце народов Сталине и добром дедушке Ленине, я слышал по радио, не то, что ежедневно, а каждый час. Диктор буквально захлебывался слюной от восторга, поминая Вождя, как отца всех народов. И было ясно, что в школе мне придется много чего услышать в том же ключе. Я уже твердо знал, что по радио (в саду, в школе) говорят одно, дома – другое, на улице третье. Все врут, и все – по- своему. Истины нет ни у кого, она где-то в четвертом месте. Не верь ни во что, ни в кого, и никому – девиз нашей жизни. Это было так очевидно, что непонятно – зачем объяснять.

Отец, не снижая шаг, сабельным ударом своей палки сбил стрелу репейника, и добавил:

– Помни – коммунизм – не великое ученье, а примитив, ублажающий звериный инстинкт человека к сытой жизни. Еще Герцен писал: «Коммунизм – это всего лишь преобразованная николаевская казарма». Просто казарма…

Да, странно слышать такие речи от красного командира, впрочем, беспартийного.

Отец между тем продолжал. Если хочешь – делай карьеру, но никогда не иди по трупам, никогда ни с кем не борись, никого не топи, не пиши доносов, не выступай на собраниях, и тем более, не вступай в партию, никогда не вступай в партию, и не занимайся партийной работой, вообще никогда не поддерживай власть имущих, и никогда ничего у них не проси. Иди себе и иди. Тогда дойдешь. Если выполнишь завет, о карьере не волнуйся, тебе помогут. Да, есть советская власть, есть НКВД-КГБ, но есть Масоны. Ребята крутые. Свое слово в истории они скажут, уже сказали: ими принято решение об уничтожении власти коммунистов (что хорошо) и о роспуске СССР (что плохо). Но раз решено, то так и будет. Учти!

Я учел.

С этими напутствиями я переступил порог школы, и стал учиться на строителя коммунизма.

Потом, вспоминая этот разговор, я догадался: шла борьба с космополитизмом, хватали-сажали евреев, папа Бекман, ожидал ареста. Вполне реальная перспектива. Он высказал завещание сыну, маленькому еще. Но что ему оставалось?!

Его не посадили, и этих тем мы больше никогда не касались.

Я сразу повзрослел и понял: детство кончилось.

Но 3-е сентября еще не кончилось.

Отец ждал меня после уроков. Оказывается, каждый первоклассник должен принести дерево (любое) и посадить его на школьном участке. По дороге домой мы зашли на рынок и купили 11 саженцев лип. Почти без корней, зато – по дешевке. Дома, вдоль забора (с нашей стороны) мы вырыли ямки и посадили десять прутиков – заложили липовую аллею – непременный атрибут русской дворянской усадьбы. Чтоб помнили!

Все липы прижились, выросли. Я их недавно посетил – поразился: огромные деревья, настоящие столетние липы, с толстенными стволами. Неужели я сам сажал их? Или мой дед-прадед?

Эта аллея – черта под моим детством.

P.S. Оставшуюся липу я отнес в школу. Она там погибла…

Приложение 1. Мои гороскопы

В каком-то смысле я верю гороскопам, иногда они дают достаточно точную характеристику человеку. Сам до такого не додумаешься. Поэтому, приведу несколько выписок из книг по астрологии по поводу Рака, Змеи и Ели, к которым имею честь принадлежать. Сейчас ограничусь общей характеристикой, и характеристикой ребенка – Рака. А системы Рак-подчиненный, Рак- начальник и т.п. рассмотрю в последующих главах.

1.1 Рак

Рак – самый загадочный из всех знаков. Он находится под господством Луны, которая настолько обостряет его чувствительность, что влияет на его душевный мир, и он кажется окружающим странным и непонятным. Его интуиция настолько велика, что он нередко становится гипнотизером или медиумом. Он живет по каким-то одному ему понятным законам.

Стихия – вода, под покровительством Луны. Рак – первый водный знак. Камни: лунный камень, изумруд, рубин. Счастливый день: понедельник, Благоприятные цифры 6, 7 (все цифры, делящиеся на 7). (Странно, но это верно: я родился в понедельник 7-го числа 7-го месяца (июль)).

Луна несет в себе защиту, адаптацию к самым разнообразным ситуациям, поддерживает жизнь. Все это рождает такие качества, как переменчивость, чувствительность и чувственность. На гербе – богиня Изида (жена Осириса). Люди, рожденные под знаком Луны, обладают бледными, но правильными чертами лица, высоким лбом, выдающимися вперед скулами, сросшимися на переносице бровями, великолепными зеленовато-серыми глазами и светлыми волосами, романтичным характером, просто потрясающим воображением и немного флегматичным темпераментом. Люди Луны легко и быстро приспосабливаются к самым разнообразным обстоятельствам и довольно часто одарены творческим талантом. Они способны достичь значительных результатов практически в любых начинаниях благодаря врожденной интуитивной способности огибать препятствия. Им присущи следующие черты характера: ответственность, независимость, дипломатичность в отношениях с окружающими их людьми. Луна наделила загадочных Раков прекрасной интуицией и утонченной натурой.

Луна покровительствует понедельнику – самый удачный день для Раков.

Цвета Рака – белый и голубой. Синий, серебряный – цвета людей, которым свойственна высокая мыслительная активность. Цветы – жимолость, водяные лилии, жасмин, которые соответствуют ранимости и высокой чувствительности Раков. Камни Рака – рубин (повышает настроение), изумруд (оберегает человека от болезней и укрепляет память), лунный камень (оберег от неприятностей). Металл – серебро (оберегает от жизненных трудностей и обостряет их чувства). Девиз Раков: «Я чувствую». Рак относится к стихии воды. Он очень эмоционален, подвержен сильным страстям. Это необычайно чувственный знак, натура мечтательная. Эти люди тонкой нервной системы. Им чужда логика. То, что для других пустяк, вырастает для них в трагедию. Поэтому они часто раздражают окружающих и вступают с ними в конфликт. Однако люди сильные любят покровительствовать Раку. Им внушает жалость инфантильность Рака, его отрыв от реальности. Кроме того, рожденные под этим знаком, люди порядочные, верные друзьям, интересные собеседники. Рак любит природу, уединение. На работе ему трудно. Но он обладает великолепными качествами: тонкой интуицией, терпением, требовательностью к себе. Это тип ученого, мыслителя, музыканта.

Рожденные во второй декаде находятся под покровительством Меркурия. Они немного легкомысленны, любят иронизировать, а также чрезмерно любопытны. Любить умеют страстно. Эгоисты.

Раки довольно скрытны, но часто дают волю своим эмоциям. Их мысли, чувства и паранормальные способности остаются долгое время скрытыми от окружающих. Раки довольно обидчивые натуры, их может выбить из равновесия не только слово, но и взгляд. Раку очень важно хорошее отношение к нему людей, с которыми он общается. Он очень болезненно переживает критику и ревниво относится к результатом своего труда. В нужный момент может проявить отчаянную храбрость, силу воли и мужество. Несмотря на свою обидчивость, они наделены тонким чувством юмора. Любят и ценят хорошие шутки. В хорошем настроении Рак способен сыпать анекдотами, смеяться, собирая вокруг себя толпу людей.

Раки очень застенчивы и боятся получить отказ. Они ужасно честолюбивы, хотя стараются показать, им все равно. Склонны к самокопанию и самоедству, зачастую создают себе мифические проблемы и трудности. Раки склонны к мечтательности и очень много уделяют событиям, которые произошли в прошлом. В Раках заключен огромный запас нежности и любви, они очень привязаны к дому и семье, это – образцовые родители, причем слишком опекают своих детей. Дом в их понимании – крепость, где тепло и уютно. Комфорт и уют – один из пунктиков Рака. Любят хорошо покушать. Склонны к накопительству, запасливы, добычливы и экономны. Очень преданны. Способны намертво вцепиться в то, что им дорого. Хорошо развито умение сопереживать другому.

При принятии важных решений Раку надо дать время. Он долго взвешивает «за» и «против», не торопясь осмысливает полученную информацию и только тогда приходит к результату. Причем благодаря своей интуиции находят всегда правильное решение. Однако для того, чтобы начать действовать, им нужны похвала, одобрение, поощрение. А лучший из стимулов – собственный успех. Раки никогда не идут напролом к своей цели. Не упуская ее из поля зрения, они делают всевозможные обходные маневры и, в конце концов, приходят к успеху.

Несмотря на то, что Раки любят свой домашний очаг, они обожают путешествовать. Особенное удовольствие они получают от поездок к морю. Зачастую они выбирают профессию родителей и продолжают семейную династию. Призванием Раков можно считать работу с детьми, животными. Из них выходят неплохие психологи и врачи. Уязвимые места – нижняя часть груди и плевры, ноги, страдают близорукостью.

Ему казалось – Альбатрос

Вокруг свечи летал.

Он присмотрелся – над свечой

Кружился Интеграл.

- Ну что ж, - сказал он и вздохнул, -

Я этого и ждал

Любимое время Рака – лунная ночь. Именно ночью, полной таинственности, в переливающемся серебристом свете, Рак передается своим мечтам. Призрачный свет Луны прекрасно сочетается с его изменчивым настроением. Частые смены настроения Рака объясняются теми же причинами, что приливы и отливы, и происходят под влиянием Луны. Но ведь сама Луна не меняется, а только кажется изменчивой. То же и с характером Рака: несмотря на кажущуюся противоречивость и полярность настроений – это один и тот же человек.

Если среди гостей кто-то заразительно смеется или мастерски рассказывает забавную историю, знайте – это наверняка Рак. Трудно сыскать человека с более тонким чувством юмора. Шутки его никогда не бывают плоскими или же, напротив, заумными, а идут как бы из глубины души.

В лучах славы Раки ведут себя непринужденно: они не пыжатся и не изображают из себя нечто, но вы явно ощущаете, что внимание им не безразлично. Раки никогда не гонятся за славой (они вообще никогда ни зачем не гонятся), но с удовольствием вкушают ее плоды.

Не завидую вам, если вы окажетесь свидетелем дурного настроения Рака. Он обладает способностью не только сам впадать в состояние глубочайшей депрессии, но и ввергать в него окружающих. Пессимизм – одна из характерных черт натуры Рака, и в этом состоянии он постоянно пребывает. Его нетрудно обидеть неосторожным словом или взглядом. Обидевшись, он угрюмо молчит, и вам ни за что не доискаться причины обиды. Иногда Рак способен глубоко затаить обиду и жаждать мести, причем предпочитает мстить тайно. Обиженный, он уходит в себя и не подает признаков жизни, отказываясь отвечать на письма или телефонные звонки.

Еще одна характерная черта Раков – беспричинная резкость, даже злость. Не на кого-то конкретно, а на весь мир. В эти минуты он, кажется, ненавидит всех и вся. К счастью, такое настроение длится недолго. Сменяется фаза Луны, а с ней и характер Рака. Черты лица Рака необычайно выразительны. На них одновременно отражаются десятки различных настроений. Рак, подобно зеркалу или кинокамере, обладает способностью не только запечатлевать настроение, но и хранить их и передавать окружающим. Оттого-то Раки так привержены к прошлому, истории, старине. История государства интересует их не меньше, чем история их собственных предков.

Раки – надежные хранители тайн и всякого рода секретов. Благодаря своей интуиции, участливости и способности сострадать другим, они нередко становятся поверенными человеческих душ. Но, со вниманием выслушав каждого, кто захочет поделиться с ним своими мыслями и чувствами, свою собственную душу Рак тщательно оберегает от любопытствующих.

Чтобы лучше понять человека-Рака, советую вам понаблюдать за повадками настоящего рака. Если рак ухватится за что-либо своей клешней, вам никакими силами его не оторвать. В крайнем случае, он может даже пожертвовать клешней. Такой же и Рак. Он ни за что не расстанется с тем, что ему дорого, - будь то его близкий друг, вещь или работа. Интересно наблюдать за раком, когда он на что-то нацелен. Это удивительное создание никогда прямо не приблизится к вожделенному объекту, а будет делать обходные маневры, не выпуская его из поля зрения. Если вдруг объект, на который он «положил глаз», захочет удрать или кто-то посторонний вознамерится на него покуситься, рак тут же подскочет к взлелеянному объекту и вцепится в него.

Поведение Раков аналогично поведению их тезок. Поставив пред собой цель, Рак никогда не пойдет напролом. Он будет кружить, делая вид, будто занят чем-то другим и внимательно наблюдать. Но стоит ему почувствовать, что кто-то другой может ему помешать, и он молниеносно завершит задуманную комбинацию и оставит соперника с носом.

Что касается благородства и бескорыстия, нельзя сказать, что Рак начисто лишен этих качеств. Напротив, он всегда придет на помощь, но только в том случае, когда удостоверится что помощи больше ждать неоткуда; Рак будет тянуть до последнего, ожидая, что поможет кто-то иной, а не он. Он не из тех, кто бездумно растрачивает собственное время и деньги. И все же он - существо доброе и жалостливое, и он не даст вам утонуть у себя на глазах.

Импульсивность Раку не свойственна. Задумав что-то, он просчитает возможные варианты, взвесит все за и против. Именно поэтому он редко ошибается и все его предприятия оканчиваются успешно. Не будучи по натуре игроком, он редко рискует, так как в случае проигрыша впадает в глубокий пессимизм, чувствуя себя несчастным. Он не принадлежит к тем натурам, которые, потерпев неудачу, попытаются взять реванш. Рак же впадает в транс, выйти из которого сможет далеко не сразу.

Раки относятся к своему дому с любовью, граничащей с благоговением. Дом Рака – это место, где он чувствует себя спокойно и уютно. По долгу службы Рак может объездить хоть полсвета, но нигде не будет так счастлив, как в собственном доме. Взгляните на лицо Рака, вернувшегося домой после длительной отлучки. Восторг и блаженство – вот, что будет на нем написано. Рак, даже если он очень богат и любим, никогда не чувствует себя полностью комфортно. Постоянное ожидание грядущих бед, катастроф и испытаний вечно его мучит. Многие Раки хранят у себя под кроватью или в кладовой огромный запас консервов. Воспоминания о давно минувшем голоде (хотя он знает о нем лишь понаслышке) будут напоминать ему о том, что лучше приготовиться к беде заранее, тогда легче с ней справиться.

Рак любит воду. Если он не плавает и не катается на водных лыжах, то непременно бродит по колено в воде. У большинства Раков имеются собственные лодки. Раков влечет морской прибой и лунная дорожка в море. Рака, находящегося на борту собственной яхты в стоптанных кроссовках (ибо только старое истинно ценно), можно считать счастливейшим из смертных.

Рак необычайно эмоционален. Заботы и треволнения могут уложить его в постель, а веселье – вылечить. Кода его счастью, здоровью или благосостоянию что-то угрожает, Рак впадает в уныние, что влечет за собой ухудшение самочувствия (вплоть до серьезных болезней), ошибки, просчеты и более крупные неприятности. Смело можно сказать, что Рак сам частенько накликает на себя несчастья. Те Раки, кто призывая на помощь бодрость духа, благополучно доживают до глубокой старости. Здоровье ни одного другого знака Зодиака до такой степени не подвержено смене настроений, как у Рака. Проблемы: желудок, печень, грудь. Раки придерживаются мнения, что «если о болезни не знаешь, то ее нет». Они жутко боятся докторов и любых медицинских процедур. Они очень мнительны. Если им кажется, что они больны, то болезнь может действительно развиться. Им рекомендуются теплые ванны, регулярный сон, полноценный отдых.

Большинство Раков – прекрасные садоводы. Но не меньшей любовью и заботой окружены и их банковские счета. Раки – люди скуповатые и денежные. У них всегда найдется приличный запас на черный день. Даже в тех случаях, когда Рак уверяет вас в своем банкротстве, это означает, что он подобрался к нескольким десяткам тысяч, отложенным на черный день. Впрочем, для истинного Рака – это подлинная катастрофа. Правда с тем, кого он истинно любит, и кто попал в беду, Рак всегда поделится всем, что имеет. Сколько бы у него не было денег, он никогда не станет ими хвастаться. Напротив, он скорее склонен представляться бедным родственником. Но не спешите его облагодетельствовать. Скорее всего, его счет в банке вдвое, а то и вдесятеро больше вашего. Прочитав это, вы, пожалуй, расстроитесь и даже решите не связывать свою жизнь с ним. Не делайте скоропалительных выводов! Рак готов дорого заплатить, потому, что придерживается принципа «Я не так богат, чтобы покупать дешевые вещи». Он согласен платить – но лишь за вещи дорогие и высокого качества.

У Раков силен родительский инстинкт. Как отец Рак безупречен – немногие матери могут похвастаться подобной любовью и преданностью детям. Кроме того, он обладает безграничным терпеньем, искренне заинтересован во всех делах, бедах, тревогах и радостях своих чад. В старости Рак находит утешение во внуках.

Трудно сказать, что в жизни Раков самая большая слабость – дети, еда или деньги.

Рак прячет свою тонкую, легкоранимую душу под твердым панцирем, сознательно избегая бурных жизненных коллизий.

Знаменитости, рожденные под знаком Рака: А.Македонский, Ю.Цезарь, Генрих VIII, Марсель Пруст, Рембрандт, Э.Дега, Н.Рокфеллер, И.Стравинский, Э.Хемингуэй, И.Бергман, М.Шагал, А.Ахматова, Г.Распутин, С.Лемешев, В.Маяковский, П.Капица, С.Образцов

Бывает, выловлю в пруду

Коробочку конфет.

А то – среди холмов найду

Колеса для карет.

Путей немало в мире есть,

Чтоб как-нибудь прожить.

А мне позвольте в вашу честь

Стаканчик пропустить

Этот человек не из тех, кто готов открыть свою душу первому встречному. Даже его лучшие друзья частенько много о нем не знают.

Он может быть легкомысленным и ненадежным и в тоже время чувствительным и верным. Суровая складка на лбу может разгладиться и без всякой видимой причины, и тогда лицо осветит сияющая улыбка. Ворчливый и недовольный тон сменяется ласковыми интонациями, но уже через мгновенье переходит в истерический хохот. Когда ему тоскливо, вам захочется подойти и приласкать его, защитить от всех невзгод. Если он возьмется делать предсказания, вы изумитесь точности его предвидения. Рак осторожен сверх всякой меры, а его меланхолия способна нагнать уныние на окружающих. Будучи в душе романтиком, он вместе с тем удивительно рационален и практичен. Кроме того, в этом человеке соединились самые разные, порой полностью противоположные черты характера.

Ему свойственен редкостный художественный вкус и замечательное ощущение красоты и гармонии мира. Он интересуется сокровенными науками и мистической практикой, обладает даром внушения и характером психотерапевта. Нередко использует магические средства для достижения собственных целей. Их психика на удивление ярка и сильна. Они восприимчивы и впечатлительны, честны и справедливы, благородны, великодушны.

Фактически Раки обладают всеми мыслимыми способностями, но развивают на протяжении жизни не многие из них. Рак без труда проникает в самые высокие пласты высшего мира и черпает оттуда средствами интуиции любую необходимую ему информацию. Вообще ощущение стоящей за внешним незримой реальности весьма для него характерно.

Интересуется противоположным полом, как явлением природы.

Самые тяжелые приступы меланхолии случаются с ним тогда, когда он боится потерять что-либо особо для него дорогое – скорее всего, вас. Уверьте его, что вы принадлежите ему одному, что любите его безмерно, и он будет счастлив. Слова любви – бальзам для его души.

Мужчина-Рак непредсказуем и не всегда последователен в своих действиях.

Большинство Раков наделены экстрасенсорными способностями. Иногда их действия непонятны и непредсказуемы для них самих, так как они не осознают причин своего поведения. Консервативны и упрямы. Бывает очень трудно завоевать их симпатию и доверие. Однако, если это кому-то удается, то Рак превращается в щедрого друга, утонченного любовника или образцового мужа. Но нужно помнить о его ревнивости и чувстве собственника. С Раком удобно вести дела – он ценит доброе к себе отношение и держит слово.

Бывают такие периоды в жизни Раков, когда им кажется, что они самые несчастные существа в мире, что их преследует злой рок. Им кажется, что жизнь так и пройдет серой, скучной, чередой дней. В борьбе, страданиях и болезнях. Раку нужно выбирать профессию, которая связана с людьми.

Раки очень артистичны и если они выбирают карьеру художника или музыканта, они достигают в ней необычайных высот. Однако Рак не станет дарить своих полотен, он постарается выгодно их продать, тем более, что Раки обычно профессионалы высокого класса.

Учтите, что вы, выйдя замуж за Рака, вынуждены будете оказывать всяческое внимание свекрови. Рак будет постоянно сравнивать вас со своей матерью, а ваш дом – с родительским домом. Рак – существо домашнее, и привыкнув к теплу, уюту и ласке в детстве, будет требовать того же от жены.

Рак – существо утонченное, обращающее внимание на самые казалось бы незаметные мелочи. Он с удовольствием продемонстрирует гостям свою коллекцию и проявит необычайную галантность к особам женского пола. Рак обожает свою родословную, чтит предков.

Хотя со всеми знаками Рак может составить хорошую пару, лучше всего им удается построить идеальные отношения со Скорпионами, Девами, Козерогами, Рыбами.

Раки – загадка и тайна для тех, кто их окружает. Они очень скрытны, не любят выдавать своих намерений и часто под видом дружбы пытаются втянуть партнера в любовные отношения, незаметно привязать к себе. Рак очень любит общаться с женщинами. Он хорошо понимает женскую душу, умеет быть «душевной подружкой», женщины доверяют ему сердечные тайны. Но им стоит быть настороже, ведь вкрадчивый Рак может незаметно пробраться в их сердце. Он никогда не против завязать любовную историю, и женщина сама не заметит той грани, где душевная доверительная дружба перерастет в романтическую и очень глубокую привязанность к этому чувствительному мужчине.

Рак склонен к идеализации и мечтательности, ему трудно найти реальную женщину, которая смогла бы полностью отвечать его высоким требованиям.

Раку нужно научиться делиться своими проблемами с близкой вам женщиной: его скрытость иногда мешает взаимоотношениям. Рак не склонен к рассказу о своих проблемам и просьбам о помощи даже у жены. Переменчивость настроения способствует тому, что интимная близость не станет для него и партнерши чем-то однообразным и предсказуемым.

Никогда не пытайтесь проникнуть в душу Рака – он попросту не позволит этого ни вам, ни своим лучшим друзьям. Он чрезвычайно эротичен, мягко и настойчиво добивается своего и нет женщины, которая смогла бы устоять перед его обаянием. Он выглядит общительным и артистичным, но, на самом деле, внутреннее очень одинок и завоевать его сердце практически невозможно. Он опытный и пылкий любовник, с легкостью одерживающий самые блестящие победы. Обожает словесный эротизм и своими речами доводит партнерш до настоящего исступления. Но, на самом деле, относится к своим женщинам и многочисленным любовным приключениям с грустным презреньем – победы на любовном поприще нужны лишь для самоутверждения. Предпочитает вспоминать о своих партнершах, но никогда не возвращается в их объятия второй раз. Женится вполне осознанно, внешне выглядит неплохим мужем, но на самом деле, семья и дети ему глубоко безразличны. Раки всему на свете предпочитают самих себя.

Рак предъявляет высокие требования к будущей жене. Своим постоянным присутствием рядом с вами он быстро отвадит остальных ваших поклонников, но вы об этом не пожалеете. Раки часто женятся на первой, кто им это предложит, очень долго держатся за бесперспективный брак из боязни одиночества. И прожив жизнь не с тем человеком, в конце жизни остаются в одиночестве.

1.2 Рак – ребенок

Нет, вы только подумайте!

Какой сегодня день странный.

А вчера все шло, как обычно.

Положительные черты: гибкий, мягкий, эмоциональный, чувствительный, идеалистичный, добрый, готовый придти на помощь. Отрицательные черты: нерешительный, поддающийся любым влияниям, печальный, пребывающий в мире грез, оторванный от реальности.

У ребенка-Рака с младенчества проявляется удивительная зрительная, вкусовая, слуховая и другая память. Став взрослым, он расскажет, чем его кормили, какие у него были игрушки и какие звуки он слышал в детской. Дети-Раки очень ранимы, возбудимы и подвижны. Часто капризничают, на первый взгляд – без причины. У них часто меняется настроение, перепады от грусти до ярости. Маленькие «рачки» если плачут, то делают это со вкусом. Они сильно страдают от холодного обращения и требуют постоянного проявления любви. Для Рака больше, чем для других детей, важна эмоциональная атмосфера дома. Если он почувствует недостаточное одобрение и любовь близких, он может замкнуться в себе и закомплексовать.

Дети-Раки обычно спокойны, уравновешены, любят подолгу играть сами с собой. Благодаря богатому воображению им никогда не бывает скучно. Часто ребенок вместо реальных друзей имеет друзей вымышленных, созданных его воображением по собственному образцу и подобию. Дети-Раки пугливы и большие плаксы. Но плач их нередко вызван не капризом, а испугом, боязнью. Поэтому не следует их за это наказывать, а лучше приласкать и объяснить, что все это не так страшно, как им кажется.

Эмоциональность Раков объясняется их необычайно утонченной, артистической натурой. Вы должны с пониманием отнестись к подобному проявлению эмоций. Будучи чрезвычайно впечатлительными дети-Раки часто фантазируют. Причем не всегда угадаешь, где кончается правда и начинается вымысел. Рассказывая о повседневных событиях, они так преувеличивают их, что другие дети часто обзывают их врунами. Но это не ложь, а лишь иное, чем у обычных людей видение мира. Раки предпочитают книги о героях и выдающихся людях, в воображении часто ставя себя на их место. Раки любят животных и с удовольствием за ними ухаживают.

Став взрослым, Рак не забывает родительский дом. Пожалуй, они самые внимательные из всех детей. При малейшей возможности, даже если они живут на другом краю света, они с удовольствием навещают страну своего детства.

Ребенок-Рак очень симпатичный, обаятельный и привлекательный. Он легко располагает к себе людей. Внутри у них маленький моторчик беспокойства, который заставляет их вечно двигаться. Безумно любят путешествовать. Рано начинают влюбляться и сохраняют эту способность на всю жизнь. Для того, чтобы заставить Рака что-нибудь сделать, его обязательно нужно похвалить или чем-то мотивировать его действия. Дети непостоянны, ужасно не любят доводить дело до конца. Но если уж берутся, то после долгого раскачивания выполняют все просто блестяще. Детям очень важно позволить действовать в соответствии со своими чувствами. Их невозможно заставить сделать что-то, пока они сами по собственной воле не решат, что это необходимо.

У вас тихий, миролюбивый, доброжелательный ребенок. Любит игры с водой, волшебные сказки с чудесами и перевоплощениями. Не выносит криков, шума, насилия, легко расстраивается и огорчается, может от этого заболеть. Самое главное для них тихая, мирная обстановка. Им трудно общаться с шумными и жестокими людьми.

Трудно понять, к чему у ребенка талант. Он способен ко всему на свете. Им полезно заниматься искусством, у них от этого улучшается настроение. Ребенку также полезно и приятно иметь домашних животных. Шлепки, крики, наказания никогда не достигают цели. Зато Раки легко поддаются мирному влиянию. Твердый распорядок дня принесет большую пользу.

От рождения до 3 лет:

Это самое беспокойное время. Рачки очень возбудимы и обнаруживают сильные чувства уже с пеленок. Отказываются есть, что им не нравится. Сладости они будут есть с утра до вечера. Не дразните ребенка. Нельзя его называть тупым и неуклюжим.

От 3 до 7 лет:

Сверхчувствительность. Очень остро реагируют на отношение к себе и поэтому очень ранимы. Малыш хочет во всем проявлять самостоятельность, с другой очень боится ответственности. Период бурных фантазий, невероятных рассказов о приключениях.

1.3 Змея (Китайский гороскоп)

Змея стремится быть среди первых без звона труб и литавров. Она верит в великое предназначение и ждет своего часа. Мучительно ищет свою цель, которая станет ее единственным устремлением, а потом путь, который приведет ее к своей цели. Когда она находит себя – это почти совершенное творение, которому нет равных. В общении Змея производит впечатление почти магическое, завораживающее. Она постоянно находится в состоянии внутреннего напряжения, но владеет собой, обладает сильной волей. Если Змея раскрывает свои тайны, это свидетельство ее высокого доверия. Иногда вы можете поймать ее взгляд, устремленный в никуда. Это – погружение в себя и, если хотите, медитация. Змея анализирует свои и чужие промахи, осознанно или бессознательно стремится к самоусовершенствованию. Склонна к самокритике, но не показывает этого. Друзей у Змеи мало, но она ценит их. Уважает мудрых, людей с глубоким мироощущением. У Змеи богатый и сложный мир чувств, сильные внутренние переживания, страсти, с которыми ей трудно справиться. Змея может из-за эпизода, который глубоко запал ей в душу, перечеркнуть то, что ей было дорого. Может мгновенно перестать уважать человека, которого раньше ценила.

Змея выбирает профессии, где требуется концентрация, острый ум, зоркий глаз, внимание к деталям, организаторский талант. Она умеет брать на себя ответственность, замечает чужие способности. Сотрудничает с людьми работоспособными и исполнительными. Змея хороший работник, но для нее идеально, если в работе есть возможность спрятаться, отдохнуть от всех. Змея любит плавание, походы в горы, геологию, древние руины, полеты, чтение, работу со словом, все виды искусства, которыми можно заниматься в уединении, литературу, философию.

Мужчина-змея завораживает своим проникновенным магнетическим взглядом, сдержанностью и одновременно чувствительностью. Его отношение к женщине двойственное. Он считает ее равной себе, ищет в ней понимание, родственную душу, способную восполнить то, чего ему недоставало в жизни. Или видит в ней милое существо, созданное природой, чтобы заботиться о нем и испытывать его терпение. Ищет общества легкомысленных женщин, ноне может с ними справиться. Если находит сильную партнершу, равную по уму, бывает счастлив.

Змея – эти люди сложные. Говорят мало, от рождения часто тщеславны, скуповаты, однако могут проявить сочувствие к своим менее удачливым собратьям. Часто перегибают палку, не доверяя суждениям других, полагаясь только на себя. Решительны и целеустремленны, глубоко переживают свои неудачи. Внешне спокойны, отличаются привлекательной наружностью, некоторой ветреностью, что ведет к семей

1.4 Рак и Змея

Змея – Рак: Змея – сомнамбула, следует ее расшевелить.

1.5 Ель – мистик (Галльский гороскоп, 5-14 июля)

Ель – не сосна, шумит не спроста.

Известные ели: Кардинал Мазорини, де Фонтен

Ее красота сурова, холодного типа, а элегантность всегда оригинальна. В обществе отличается достоинством, культурой, любит прекрасное во всяком виде. Живет долго, хотя бывает, что тянется за ней какая-нибудь хроническая болезнь. В целом нелегка для жизни, капризная, упрямая, из-за чего часто остается одна в большой толпе. Имеет склонность к эгоизму, но это не значит, что близких родных плоха. Наоборот, для близких людей она готова на далеко идущие дела. Неразговорчива, скромных потребностей, для чужих даже жестокая. Огромное честолюбие, способная и чрезмерная работоспособность. В любви неудовлетворенна. Хочет много, но меньше дает сама. Если попадет на свой тип, то полюбит страстно и верно. Исключительная интеллигентность способствует ее развитию. Этот человек не обманет.

Тут не убавить, не прибавить: все верно, все так и есть.